Сиротка. Нежная душа - Мари-Бернадетт Дюпюи

На лесопилках и в далеких путешествиях Тошану не раз приходилось спасать обмороженных товарищей. Он решил, что будет правильно поступить с матерью так, будто она тоже мужчина, а это означало — раздеть ее почти донага. Она осудит его, это неизбежно, но сейчас было важнее всего вырвать ее из смертоносных объятий холода.

— Прости, мама, — тихо сказал он.

Быстро и ловко он снял с нее меховую куртку и сапоги из лосиной кожи. Потом взялся за разноцветное пончо. Нужно было растереть как можно больше участков тела, чтобы вернуть Талу к жизни. В спешке он разорвал ткань черной рубашки, зато смог растереть плечи и руки, смочив собственные ладони джином. Он с радостью отметил, что дыхание женщины стало более размеренным, послышался слабый стон. Это был хороший знак.

— Еще немного терпения, мама. Ты учила меня, что боль тела — ничто по сравнению с болью души и сердца. Сейчас, я думаю, у тебя болит все. Но ты обязательно поправишься!

Он улыбнулся от радости, увидев, как дрогнули ее ресницы. И тут его заинтересовала одна деталь: под нательной рубашкой Тошан увидел белый бандаж, очень тугой, который начинался под грудью и заканчивался внизу живота. Сначала он решил, что речь идет о ране, которую мать не захотела ему показывать. Однако, присмотревшись повнимательнее, он понял, что под полосками ткани скрывается выступающий живот.

Тошан отшатнулся, руки его бессильно повисли. У него появилось мимолетное, но очень яркое ощущение, что он грезит наяву, что это всего лишь абсурдный кошмар. Однако чувство реальности происходящего вернулось очень скоро. В тот же миг он понял, что его мир, такой привычный и знакомый, разлетелся на куски. Никогда больше он не сможет верить матери, которая так ужасно ему солгала. Его гнев был не менее силен, чем разочарование. Схватив бутылку с джином, он поднес ее к губам матери и заставил сделать большой глоток. Алкогольный напиток потек из уголков ее бесцветных губ на черные косы и ключицы.

— Да очнись же! — громыхнул он. — Мать, я хочу знать правду! Только правду!

Тала очнулась от летаргии, но пока не осознавала своей наготы. И все же, стоило ей встретиться глазами с разъяренным сыном, ее руки тотчас же сами собой схватились за бандаж.

— Буря закончилась? — спросила она дрожащим голосом.

— Нет, она только начинается! — ответил ей сын. — Здесь, в этой комнате! Кто отец ребенка, которого ты носишь? Говори! Кто? Отвечай, и быстро, пока я не разбудил всех постояльцев! Я хочу получить ответ, иначе буду орать так, что весь край узнает, как ты опорочила честь сына и невестки!

У Талы так болела голова и она чувствовала себя настолько изнуренной, что не пыталась сопротивляться. Да это было и не нужно.

— Думаю, ты сам знаешь, потому что сжал кулаки и зубы, — сказала она. — Прости меня, мой сын. Я этого не хотела.

Тошан задохнулся от ярости. Он знал, конечно знал, но все еще не хотел примириться с очевидным.

— Значит, это он, Жослин Шарден!

Молодой мужчина утонул в океане гнева. В ушах звенело, сердце билось так, что, казалось, вот-вот разорвется. Тошан подумал, что еще секунда — и он ударит мать.

— Я ухожу из этой комнаты и вернусь только завтра утром, — бросил он. — Не хочу делать то, за что мне потом будет стыдно. Стены слишком тонкие, поговорим дома. Только там и не раньше, чем я сказал.

И молодой метис, с трудом переведя дыхание, выбежал из комнаты, хлопнув дверью. Увидев, что он стоит, опершись локтями о стойку, горничная подумала, что случилось что-то страшное. Тошан был ей очень симпатичен.

— Боже милостивый! — воскликнула она с сочувствием. — Да на вас лица нет! Как ваша мать?

— Она пришла в сознание. Ей нужен горячий ужин и вино. Держите!

Он поблагодарил ее жестом и положил на стойку несколько монет. На улице все еще завывал ветер. Тошан поискал глазами щенка хаски, которого оставил на набережной. Но того нигде не было видно.

«Тем лучше, — подумал он. — Я сейчас готов ему шею сломать, разбить ему голову камнем! Никаких подарков от Жослина Шардена!»

Злость мешала ему рассуждать здраво. Он видел себя пересекающим озеро Сен-Жан, стремящимся назад, в Валь-Жальбер. С каким удовольствием он бы ударил своего тестя, наговорил ему оскорбительных слов, вырвал из объятий Лоры… Как и Тала, Жослин врал ему, и ложь эта была так сокрушительна, что вдребезги разбила тот фундамент для взаимопонимания и привязанности, который оба они так терпеливо возводили.

Перибонка — небольшой поселок. Тошан углубился в ближний лес, задевая лбом опустившиеся, отяжелевшие от снега ветви елей.

«Всё это — вероломство и предательство! — говорил он себе, шагая наугад меж деревьев. — Всё: и улыбки, и разговоры, и партии в карты, и колядование, и подмигивание!»

Он пытался прогнать причиняющие боль картинки, возникавшие в его сознании с быстротой молнии: тело матери под телом Жослина, их объятия… Наконец, опершись о ствол березы, он издал долгий, хриплый крик, колотя кулаками о дерево. Костяшки пальцев скоро разбились в кровь, однако он не чувствовал боли.

«Я был прав тогда, с платком! Я был прав, и все же поверил в их с Жослином россказни! Но Лора поймет, каков на самом деле тот, кого она так любит! Эрмин узнает, что ее отец — последний мерзавец! Он мне за все заплатит, дорого заплатит!»

Тошану хотелось заплакать, как плачут обиженные дети. Однако, слишком гордый для этого, он продолжал колотить дерево, выплескивая переполнявшие сердце ненависть и отвращение.

Тала не спеша оделась. Присев на край кровати, она прислушивалась к малейшему шуму на лестнице отеля. Горничная принесла ей куриного бульона, рагу из свинины и стакан вина. Женщина заставила себя поесть ради невинного ребенка, который рос в ее лоне. Ощущение, будто она упала на дно ямы с такими отвесными стенами, что выбраться из нее не представлялось возможным, не оставляло ее. Да индианка и не искала спасения.

Так она и задремала — изваяние из плоти и скорби. Тошан вошел в шесть утра. Тала посмотрела на него, радуясь тому, что он жив, и тут же испугалась — такое безжалостное у него было лицо. Ночи хватило, чтобы омрачить его сияющую красоту, погасить блеск этих глаз. То была ее вина, осознание которой заставило спину женщины согнуться. Из глаз Талы полились слезы.

— Пора ехать дальше, — неумолимо возвестил Тошан. — Тучи разошлись, день будет ясный. Мне не терпится услышать, что ты скажешь в свое оправдание.

Это был ультиматум. Тала вздрогнула, но тут же встала и горделиво выпрямилась. Гнев Тошана вернул ей силы. Она редко склонялась под ударами судьбы.

— Ты услышишь, что я хочу тебе сказать, мой сын, — заявила она.

Сани были готовы. Запряженные в упряжку собаки махали хвостами и оглядывались по сторонам. Они хорошо отдохнули, и теперь им не терпелось отправиться дальше, по тропинкам, ведущим на север.

— А где щенок? — спросила Тала.

На набережной никого, кроме них, не было. Она была рядя переменить тему разговора, но судьба щенка ее по-настоящему беспокоила.

— Он сам нашел дорогу в конюшню, к Дюку. Я подарил его тому парню, который вчера на озере потерял лошадь. Он пил всю ночь, ну или почти всю! К утру он был пьян в стельку и лег спать в сарае. Я подарил ему Кьюта, чтобы утешить. В любом случае я решил избавиться от щенка, иначе я мог бы его убить. И ты понимаешь почему! Ты знаешь, чей это подарок!

Тала села на свернутые одеяла и сказала сквозь зубы:

— Я к нему привязалась, он вместе со мной пережил бурю.

Тошан не ответил, только лицо его еще больше помрачнело. Он встал на полозья.

— Вперед, Дюк!

До полудня они не обменялись ни словом. Просторные белоснежные пейзажи блестели в лучах серебристого зимнего солнца.

«Мир так прекрасен! — думал молодой метис. — А у меня вкус желчи во рту. Еще вчера утром, в это самое время, я весело похлопывал по плечу моего тестя и прижимал к груди сына! И говорил себе, что у меня замечательная жизнь и хорошая семья!»

Между ними висело такое тягостное молчание, что Тошан решился нарушить его вопросом, который неотступно преследовал его:

— Как ты осмелилась стать любовницей Шардена? Ты же знала, что он — отец моей жены? Я поверил тебе, когда ты призналась, что влюбилась в него, но безответно. Ты соврала! Соврала, чтобы его защитить!

— Мой сын, когда Жослин Шарден шел по нашей опушке, я видела в нем только измученного, отчаявшегося человека, — сказала Тала. — Мне стало его жалко. У него была одна мысль — поскорее умереть, чтобы Лора снова смогла выйти замуж. Он сожалел только о том, что так и не успел лучше узнать своего ребенка. Поверь, в первые дни, когда он оставался у меня, я думала только о том, чтобы ему помочь. Дыхание смерти уже ощущалось в нем, я это чувствовала!

Тошан не хотел успокаиваться. Отношения матери и Жослина он считал результатом того, что оба уступили аморальному, постыдному вожделению.