Театр эллинского искусства - Александр Викторович Степанов

небрежностью наброшенный на плечо, опирающееся на подушку, опущен ниже пупка, обнажая мощный гибкий торс с тщательно очерченной мускулатурой. Мягкими поперечными складками он окутывает ноги — вытянутую правую и непринужденно поджатую левую.

Если принять во внимание, что идет двенадцатый день с момента гибели Гектора, проникновение Приама в лагерь Ахилла с помощью Гермеса заставляет вспомнить о мифологической роли Ахилла как царя преисподней. Ночное свидание можно воспринимать как перенесенный эпосом на землю спуск Приама в преисподнюю и выкуп чудесно-нетленного тела Гектора для совершения погребальных ритуалов, подобающих великому герою.

В 480–460‐х годах до н. э. появилось много ваз с изображениями Ахилла, который, в досаде от того, что ему пришлось отдать Агамемнону Брисеиду, отказался выходить на поле боя, а после гибели Патрокла погрузился в глубокую печаль.

На килике из Британского музея, расписанном около 480 года до н. э. Мастером Брисеиды, Ахилл сидит под тентом, закутавшись с головой в гиматий (ил. 257). Такими часто изображали отроков перед учителями в гимнасиях. Выглядывает лишь часть безупречно правильного юного профиля под спущенными на лоб густыми волнистыми волосами. Миндалевидный глаз уставился вслед Брисеиде, которую увели на левый край сцены. Высунув из-под гиматия руку, Ахилл горестно схватился за голову. Над ним висит ненужный коринфский шлем. На противоположной стороне килика Брисеиду возвращают. Там есть Агамемнон, но нет Ахилла, возможно потому, что радость обретения наложницы была бы несовместима с достоинством великого воина, а может быть, из‐за трудности изображения бурного переживания.

Ил. 257. Мастер Брисеиды. Килик. Ок. 480 г. до н. э. Диаметр 30 см. Лондон, Британский музей. № 1843,1103.92

Не знай я, что под этим тентом сидит Ахилл, я принял бы его за молодую женщину приятной наружности, переживающую некое несчастье. Вспомним, что в свое время изображение Ахилла и Эанта, слишком увлеченных настольной игрой, могло служить поучительным предупреждением о губительных последствиях беспечности. Так не являлась ли сцена, изображенная Мастером Брисеиды в пору вторжения персов, дидактическим упреком Ахиллу в не подобающем воину погружении в личные переживания? Таким намерением можно было бы объяснить его странное женоподобие.

Но вот персы изгнаны, однако на луврском килике, расписанном в 470‐х годах до н. э. Мастером из Тарквиний, и на других вазах той поры мы видим Ахилла, укрывшегося гиматием в присутствии Феникса и Одиссея, пришедших к нему с просьбой смирить гнев на милость ради спасения ахейцев от катастрофического поражения (ил. 258). В «Илиаде» они застают его «услаждающим душу звонкою цитрой» и напевающим «о славе героев»[515]. Он гостеприимен, но отвечает посланникам непреклонными речами. Вазописцы смело отходят от текста поэмы, потому что Ахилл, прячущийся в гиматии, — прекрасное выражение его глухоты к уговорам. Но присмотритесь: он украдкой улыбается! Нависавшая над Элладой смертельная опасность устранена — и вот симпосиасты, поглядывая на килик, насмешливо обсуждают историю с Брисеидой.

Ил. 258. Мастер из Тарквиний. Килик. 480–470 гг. до н. э. Диаметр 32 см. Париж, Лувр. № G 264

Ил. 259. Мастер Пентиселеи. Килик. Между 470–460 гг. до н. э. Диаметр 43 см. Мюнхен, Государственные античные собрания. № J 370

Между 470 и 460 годами до н. э. Мастер Пентесилеи расписал большой килик, который стал его именным произведением. Всю внутреннюю поверхность чаши занимает сцена гибели Пентесилеи (ил. 259). Круг чаши охватывает поле зрения пьющего, помогая ему вообразить себя в «пасти кровавого боя». Этому служит и отказ от ограничения сцены внутренним тондо, и такая насыщенность композиции, что между фигурами остается мало интервалов. В аналогичном сюжете на амфоре Эксекия жар битвы — терракотовый фон изображения, а здесь это терракотовый жар самих тел. Хламида Ахилла откинулась на спину, поэтому его нагота воспринимается, как впадение в раж, как полное раскрытие силы в бою. Изнанка отведенного назад щита повторяет форму чаши, создавая эффект как бы покачивания, опьянения. У Эксекия Ахилл и Пентесилея бились копьями: подразумевалась возможность их обособленности друг от друга. Здесь же у Ахилла только меч — оружие ближнего рукопашного боя. Однако боя между ним и царицей амазонок, собственно, нет: Пентесилея безоружна. Ахилл ударом сверху погружает меч в ее грудь. Удар усилен тем, что герою не хватает места в килике. Головой, плечом, щитом он упирается в край чаши, и кажется, наткнись входящий в тело Пентесилеи меч на какое-то препятствие, Ахилл смог бы, отталкиваясь от обода килика, распрямиться и взломать его. Но меч входит гладко: на него давит и тяжесть Ахиллова тела, и вся верхняя часть самой чаши. Лицо Ахилла закрыто сбоку щитком шлема, к тому же роспись здесь повреждена. Видны только отвесная прямая линия носа, свирепый глаз под козырьком шлема и тяжелый подбородок, обросший щетиной. Сзади спадают на шею и плечо расчесанные локоны густых волос. Ахилл не стар, но ярость его старит.

Лишь узкой черной щелью разделены тела Ахилла и Пентесилеи, хотя она, опускаясь на ослабевших ногах, из последних сил пытается обеими руками оттолкнуться от него, от его руки с мечом. Почему она без оружия? Неужели Ахилл расправляется с ней не в бою, а захватив в плен? Не решаясь вообразить столь подлую жестокость, предлагаю видеть в обезоруженности Пентесилеи метафору ее обессиленности, обреченности на гибель. Что угодно, только не жажду крови можно видеть в ее прекрасном лице, в остановившемся и гаснущем взоре.

Спустя два десятка лет Мастер Ахилла создал на аверсе ватиканской амфоры образ Ахилла, настолько обусловленный впечатлениями от круглой скульптуры, что я решусь назвать его не классическим, а классицистическим. Определяющее влияние скульптуры я вижу прежде всего в том, что фигура Ахилла высится на отрезке меандра, как на подиуме (ил. 260). Герой присутствует, но не действует, не живет, ибо невозможно назвать деятельной жизнью то, что он, подбоченясь, глядит вправо, в сторону изображенной на реверсе Брисеиды. Она-то, в отличие от Ахилла, живет: благодаря ойнохойе и фиалу в ее руках нетрудно вообразить нечто вроде ритуального возлияния в честь Ахилла, так что он становится чуть ли не культовым изваянием самого себя. Бросается в глаза компактность его силуэта. Это качество облегчило бы процесс изготовления статуи, повысило бы ее прочность. Но использованию возможностей линеарного искусства вазописи оно препятствует. Даже пропорции фигуры