Страстная неделя - Луи Арагон

После такой встряски у Теодора улегся гнев и даже зашевелилась в душе тревога за побежденного противника. Он наклонился над Фирменом, наставив, однако, на него саблю в ножнах… Ужасно неудобно, когда при боксе у тебя болтается на боку сабля… а сейчас, кто его знает, может, юный негодяй, распростертый на земле, притворяется. Но он увидел, как у Фирмена разжалась рука и выпавший из нее нож докатился до лунной дорожки. Теодор подобрал нож и, посмотрев на него, присвистнул. Ничего себе, удобное оружие для подлецов! Потом нагнулся к застонавшему Фирмену:

— Ну, вставай! Хватит. Ты свое получил… Вставай, говорят тебе. Пора домой идти. Слышишь?

Побежденный повернул голову, попытался сесть, привалившись спиной к стене… Он действительно «получил свое». Теодор подхватил его под мышки и, поставив на ноги, прислонил к стене амбара. Взглянув на безобразное лицо Фирмена, он увидел что-то темное, влажное на его губах — кровь… Нож Теодор сунул себе в карман рейтуз и сквозь сукно почувствовал острое лезвие. Он усмехнулся, потом вполголоса сказал:

— Ну полно, держись, будь мужчиной…

Фирмен опять застонал, бессильно склонил голову к плечу и поднес руку ко рту, ощутив что-то мокрое на губах.

— Не бойся, приятель, — просто кровь из носу пошла. Из-за таких пустяков нечего в обмороки падать. Пойдем-ка отсюда…

Подняв левую руку Фирмена, Теодор обвил ее вокруг своей шеи и потащил его, волоча как тряпку… Фирмен всему покорялся, даже пытался сам держаться на ногах и, с доверием тупого существа к грубой силе, опирался на человека, избившего его… Он сказал: «Шпашибо», — и, шмыгая носом, судорожно всхлипывая, глотал кровь и слезы. Так дошли они до дома кузнеца.

— Ну, смотри, чтобы никакого шума!.. Как же ты все это объяснишь своей Софи? Вот дурень!

В комнате первого этажа Теодор сбросил его как мешок на постель, которую юный предатель устроил себе возле очага.

Фирмен упал на свое ложе, и при последних отсветах огня видно было, как плечи его вздрагивают от рыданий, — он плакал от стыда и отчаяния, прижимая кулаки к разбитой губе, к болевшему подбородку, пряча глаза…

— Слушай и запомни хорошенько, что я тебе скажу, негодяй! Не смей отсюда вылезать до утра. Слышишь? До утра! А не то я выпущу тебе кишки и уши отрежу. Начисто отрежу. Только нос у тебя и останется, обезьяна ты мерзкая! Понял?

Теодор осторожно стал подниматься по лестнице и, останавливаясь, прислушивался. Слух у него был тонкий, и он отчетливо улавливал раздававшиеся во мраке приглушенные короткие всхлипывания Фирмена. В коридоре второго этажа он уже перестал их различать… На чердаке по-прежнему спал как убитый Монкор — ни скрип двери, ни шаги товарища не нарушили его доверчивого сна. А Жерико сел в темноте на тюфяк и долго вслушивался в глубокую и обманчиво спокойную тишину, пытаясь угадать по легким шорохам движения людей, дышавших в этом безмолвном доме. Потом тихонько вытащил из кармана нож, которым кузнец подрезал копыто его лошади. Положил нож на пол. Стальное лезвие блестело. Теодор смотрел на него. И долго не отводил взгляда. Очень долго. Рукам было больно, — ведь он колотил противника изо всех сил, но боль эта вызывала в душе чувство удовлетворения, ибо свидетельствовала, что он задал мерзавцу основательную трепку. Сабля лежала рядом, на тюфяке, и иногда Теодор дотрагивался до нее. Он грезил о чем-то с открытыми глазами, а в оконце теперь глядела на него луна. Как будто он все еще был в лесной чаще, слышал смутный гул голосов, а потом — удивительные, небывалые речи или внезапный звонкий выкрик… Все было теперь не таким, как прежде. Мир стал другим… гораздо богаче и гораздо страшнее… мир, какого он раньше не знал… И столько в нем было крутых поворотов, и огней, и бездн. Вот она — жизнь. Он все повторял: «Жизнь». В это опьяняющее слово вмещалось все на свете и, переполняя его, переливалось через край вместе с образами, возникшими перед ним в эту ночь, такую необыкновенную ночь, и вместе с этим лунным сиянием, заливавшим кровли домов, и вот с тем жалким существом, что рыдает и всхлипывает там, внизу.

И вдруг сон навалился на Теодора, схватил его за плечи, повернул, как ребенка, и бросил на жиденький тюфяк, сквозь который он даже и не почувствовал жесткие доски пола.

* * *

Он не слышал, как заскрипела входная дверь, как поднимались по лестнице двое возвратившихся мужчин, как они шушукались на площадке второго этажа, как Бернар вошел в свою спальню. Он не слышал, как юный Вертер шагал по комнате взад и вперед, словно лев в клетке, ибо все не мог успокоиться и лечь спать. Не слышал Теодор и его вздохов. И шороха одежды, падавшей на стул. Не слышал, как вновь настала тишина.

Он не знал теперь, что делается внизу. А также за стенами дома. Не видел, как меркнет лунное великолепие. Как бегут по небу черные тучи. Не почувствовал дыхания дождя, опять забарабанившего по крыше, — как будто настойчиво стучали в нее тысячи маленьких указательных пальчиков. Он не проснулся, когда Монкор в младенческом своем сне повернулся и вскрикнул, словно мальчик-с-пальчик в дремучем лесу, когда его, спящего, схватил людоед. Не слышал, который час пробил. И сколько пробило потом.

И так же, как в ту минуту, когда он пытался разглядеть в чердачное окошечко господина Жубера и его спутника, тайком вышедших из дома, он не слышал, как за его спиной отворилась дверь и в темноте приблизился к нему подручный кузнеца, движимый безмолвной ненавистью, так и теперь он не услышал ни шагов, ни дыхания Фирмена, Фирмена, у которого колотилось сердце, звенело в ушах и который уже отворил дверь, вошел в темноте и, растерявшись от того, что скрылась луна, не знал, куда ему двинуться — к кровати или к тюфяку, к которому из двух спящих подкрасться.

В руке Фирмен сжимает теперь не копытный нож, а обычный, очень острый нож, каким режут свиней. Он умел резать свиней, — научился в деревне у своего отца. Он знал, какой безумный ужас охватывает тогда животное; не раз он крепко держал свинью, а старший его брат, оттянув ей голову за уши, вонзал нож… ему все еще помнился пронзительный, истошный визг свиньи, понимающей свою участь, чудовищный вопль животного, у которого все нутро переворачивается от смертного страха… Фирмен сжимает нож; у ножа твердый клинок, — не сгибающийся, когда его вонзают, короткая и толстая круглая рукоятка из прочного дерева. Таким ножом можно прикончить с одного удара, но для этого надо видеть, куда его всадить. Хочешь перерезать человеку горло от уха до уха, полоснешь с одной стороны, а он проснется, будет биться, захлебываясь своей кровью. Свинью легче зарезать, чем человека. Человеку нужно всадить нож в сердце. У человека все проходит через сердце. Через этот комок, что бьется и бешено трепещет от взгляда женщины. В сущности, Фирмен совсем не уверен, что человек думает только головой. Он смутно чувствует, что и безумства, и великие решения зарождаются у человека в сердце. Да и кровь из жил лучше всего выпустить, ударив ножом в сердце: наружу она не выйдет, вся выльется внутрь, — чуть-чуть окровянит рубашку, а на обнаженной груди останется черная отверстая рана, и из нее будет сочиться тоненькая струйка. Он видел, как убили таким ударом человека: в прошлом году заманили пруссака в ловушку и прикончили… Его держали трое. Могучий был мужчина, силач.

Только надо видеть, где бьется сердце, выбрать место, куда ударить, чтобы не сломалось лезвие о грудную кость, прошло между ребрами и вонзилось в сердце — в самую беззащитную слабину. Фирмен стоит в чердачной комнате, где свищет холодный ветер, и весь обливается болезненным, липким потом. Каким-то чудом перед ним оказались две жертвы — на выбор, двое спящих. Он прижал к губам левую руку, словно боится крикнуть.

Молоденький офицер, спавший на кровати, повернулся на другой бок. «Опять! Да не ты мне нужен. Но если пырну другого, да поглубже, нож завязнет, а я еще поверну его разок-другой, чтобы разворотить рану как следует, проклятый мушкетер от боли проснется, завоет или станет биться, тогда второй услышит, бросится на меня сзади, а мне-то не вытащить ножа, — застрянет он между ребрами… Ну и вот, — обернусь я, схвачу того, второго… Я, понятно, сильнее, стисну его ногами, а руками схвачу за горло и удушу… глотку перегрызу, глаза вырву… Ох, и кровищи-то!.. Так по мне и потечет… Крышка мне тогда… Шум, гам, грохот, когда по полу покатимся, крики, весь дом проснется, ихний Бернар вскочит, ударит ногой в дверь, ворвется с окаянными своими пистолетами… снизу тоже прибегут… а Софи, Софи… И вот я буду тогда просто убийца, и всё тут… казнят меня в Амьене, на площади… Почему же не пошел я к себе в комнату? Мне бы туда надо пойти, там ведь спит ихний Бернар. Ведь ненавижу-то я Бернара, а не этого королевского рубаку. И нож-то я припас про него, про Бернара, зарезать его, чтобы не думал о Софи… Так ведь нет! — сюда потянуло, где вот эти двое. Видно, так уж надо… Если начать с молоденького сморчка, тоже чепуха получится. Убить надо обоих, да так быстро, чтоб и проснуться не успели…»