Страстная неделя - Луи Арагон

Не буду входить в подробности.

Шахтеры стояли плотными рядами, почти плечо к плечу, скрестив на груди обнаженные по локоть руки, — стена из людей, грозно рокочущая живая стена. А какие у них были глаза, что они выкрикивали! Все это могло с минуты на минуту принять весьма дурной оборот. Если нашим придется стрелять (против приказа не поспоришь…), я окажусь на этой стороне, а не на той… Выбора нет. И тогда я почувствовал ужас… Наверно, такое же чувство охватило в чаще кустарников за кладбищем в Пуа и мушкетера Теодора Жерико. Вдруг я ощутил всем своим существом, что эти враждебные нам, незнакомые люди, эти боши, были в тот вечер правы, и их сопротивление выражало все то великое и благородное, что есть в человеке. А как же мы? Мы?

В ту ночь не произошло ничего необыкновенного и ничего страшного. Шахтеры не спустились в шахту. На этот раз наши не стали настаивать. «Много шуму из ничего», — сказал мне на обратном пути молоденький сублейтенант, недавно показывавший мне фотографию хорошенькой девушки, жительницы эльзасского города Бишвиллера, где мы стояли прежде, чем нас послали в Саарский бассейн. Девушка, в пальто с меховым воротником и с меховыми манжетами, прижимала к щеке пушистого котенка. «Если им все спускать, они потеряют уважение к нам». — «Кто потеряет? Ах да, шахтеры?» Вернувшись домой, я взялся за книгу, — помнится, то была новинка, немецкий роман «Голем»{82}, который мне рекомендовали в лучшем книжном магазине Саарбрюкена. И больше я об этой истории не думал. Да и не о чем тут было думать. Нечего было и рассказывать.

Странно! Позднее, гораздо позднее мне стало казаться, что эта ночь имела большое значение в моей судьбе. Возможно, так оно и было. Я этого не показывал. То же самое было и с романтизмом тогдашнего нашего молодого поколения. Разве можно было его обнаруживать? Что вы! Подумайте только! Как раз в это время мне прислали из Цюриха третий номер журнала дадаистов, что могло снискать мне благосклонность офицера из Второго бюро: в этом номере была напечатана моя поэма в сто строк, написанная белым стихом, которая заканчивалась… нет, не эта, а другая поэма, написанная в Бюрбахе, предместье Саарбрюкена, по соседству с металлургическим заводом. Кончалась она так:

Красота — единственная сила,Чьи простертые руки еще не запятнаны…

Но при чем тут все это? Вот я и потерял нить жарких прений, происходивших в мартовскую ночь 1815 года, — отвлекся и пропустил кое-что из речей и теперь, возвращаясь к ним, растерян еще больше, чем королевский мушкетер Теодор Жерико.

* * *

Кто-то, может быть, недавно выступавший прядильщик, патетически произнес: «Франция!» — и заговорил об угрозе нового вражеского нашествия, — снова отечество в опасности. И тогда крестьянин из деревни Сокур, что в окрестностях Абвиля, стал жаловаться на пруссаков: оккупанты отобрали у крестьян сотни вязанок сена и притом самого что ни на есть лучшего, — тут тебе и клевер, и вика, и овес. И солому и бобы забрали, денег ничего не заплатили, а записали на счет сельской коммуны; да еще в деревне кормили ихних офицеров и солдат, — считай по сто су на офицера в день да по двадцать су на солдата. За прокорм тоже ни гроша не получили, а ведь они, окаянные, не сено жрали, что по четырнадцать су за воз! Да еще угнали крестьянских лошадей в обозы… Кто за все это заплатит? Тут сосед его, каменщик, захохотал и грубо ответил, что вот у него не взяли ни лошадей, ни овса, потому как у каменщиков нет ничего, кроме лопаточки-соколка, да еще долгов, как у Сокурской коммуны: «Плохо ваше дело, хозяева. А у кого нет ничего, с того и взять нечего».

Господин Жубер пытался объяснить, какая это со стороны каменщика близорукость: ведь то, что пруссаки задолжали мелким хозяевам, в конце концов обязана будет заплатить коммуна, то есть все ее жители, — значит, и батраки и каменщики. Но каменщик коротко ответил, что он вовсе не обязан платить. Коммуна неправильно поступает. Что это такое в самом деле! Плати долги оккупантов, подавай теперь деньги на Наполеона, да еще столько и полстолько отдавай налогов королю… Все властители — грабители! Одного поля ягоды. Но если угодно знать, что он, каменщик, думает насчет народных обществ, так он не согласен с прядильщиком: вооруженные или невооруженные, а эти народные общества делу не помогут. Да и какие же они «народные», раз в них и судьи, и землевладельцы, и хозяева мастерских будут вместе с теми, кто подыхает с голоду? Надо сделать так, чтоб у каменщиков было общество каменщиков, у батраков — общество батраков, у ткачей опять же свое общество… Слесарь из Виме шумно выразил свое одобрение и заявил, что он против политики: «Политика — дело не наше, пусть политикой занимаются образованные господа». Видно было, что многие согласны с ним.

Адвокат из Арраса сказал, что объединения, о которых сейчас вспомнили, противоречат не только законам наполеоновской империи, но даже республиканской конституции. Республика стоит за свободу труда, а посему запрещает как союзы подмастерьев, так и союзы хозяев. Адвокат говорил весьма цветисто, слово «республика», «республиканец» произносил, раскатывая звук «р», как в бурю волна перекатывает гальку по берегу моря. И тут заговорили все: очевидно, он затронул наболевший вопрос, — то, что у большинства этих людей, хотя ж по причинам противоположным, было кровоточащей раной. Теодор снова запутался. Ведь он не знал, что такое расчетная книжка, о которой тут говорили, что такое ремесленный суд и конторы по найму. Не понимал он, почему адвокат возмущенно кричит, что все эти благотворительные общества, эти кассы взаимопомощи, которых требуют вместо политических клубов, — просто-напросто лицемерие, ловкий способ обойти закон, что на деле это означает рабочие союзы, — он выкрикивал эти слова с таким видом, словно обвинял мастеровых в чем-то ужасном.

— Попробуйте-ка помешать нам объединиться! Не выйдет! — крикнул каменщик. Плотник поддержал его.

— Ну, разумеется, — заметил адвокат, — вас, каменщиков и плотников, не разъединить, вы вместе работаете на постройках, вас связывает сама работа…

В вопросе о политике и ткачи, и слесари, и каменщики, и батраки были вполне согласны между собой и дружно нападали на своих противников: не надо политики. Из-за этого они отвергали идею народных обществ, на которой сошлись адвокат и прядильщик. Для них, оказывается, важнее всего была заработная плата, а вовсе не король или император. Разногласия были у заговорщиков и по другому вопросу: ткачи, например, ненавидели машины. Господин Жубер попытался их образумить, но Теодор ничего не мог понять, ибо они стали говорить на своем особом языке.

Когда же речь заходила о рабочих союзах, можно было подумать, что им не нравится само слово, что им трудно его произнести и странно даже, что им приписывают такие намерения. Союзы! Союзы! Какой от них толк в конце концов? Правда, все требовали для рабочих права объединяться. Тут прядильщик выступал против адвоката. Но как объединяться? Вот тогда-то и началась схватка. Бернара, пытавшегося примирить споривших, ткачи оборвали: все, мол, знают, что он приказчик Грандена, нового владельца мануфактуры Ван-Робэ. Так разве ткачи могут ему доверять? В январе Гранден велел оцепить дом, где собралось несколько ткачей. Как хозяин про это узнал? Понятно, по доносу. А у них никакого союза и не было, просто собрались вместе четверо-пятеро ткачей. Для хозяев и для полиции этого было достаточно: всех схватили и посадили в тюрьму «за намерение организовать рабочий союз». Двоих продержали только пять дней, а один еще и по сей час за решеткой; говорят, собираются выслать его по этапу в тот департамент, откуда он родом… Вот посмотрим, переменится что-нибудь или нет, когда Маленький Капрал придет. Правительства приходят и уходят, а хозяева мануфактур остаются; за рабочие союзы, даже за одно только намерение вступить в них, людей отдают под надзор самой главной полиции — за ними следит префектура, да и не один год, а года по три, а то и по пять… и ей все равно, кто в это время в стране хозяйничает: пруссаки или наши аристократы. И ведь нет никакой возможности мастеровому переменить место; в расчетной книжке записывают тебе твою получку, поди поспорь! Хозяин проставит цифры: вот сколько я тебе должен, а вот сколько ты мне должен, а вот сколько ты вперед забрал. Жульничество одно, а доказать не докажешь.

— Совершенно необходимо, — воскликнул адвокат из Арраса, — чтобы отношения между хозяином и мастеровыми были основаны на полной добросовестности! Ведь по закону хозяину верят на слово, когда он указывает, сколько им выплачено рабочему как при расчетах за истекший год, так и при выдаче аванса в текущем году…

— Верят? — возмутился один из абвильских ткачей. — Ему верят, а мне почему не верят, что он меня обкрадывает?