Страстная неделя - Луи Арагон

Осмелев от королевского кивка, сестра Фелиситэ придвинулась к самой дверце кареты и, поклонившись, воскликнула с тревогой:

— Государь, что несет нам ваше достославное посещение? Случилось какое-нибудь несчастье?

Короли должны лгать умело, — это их ремесло. «Желанный» слегка поднял свои тяжелые веки, шевельнулся, превозмогая боль в пояснице, плавно повел рукой и в утешение монашке сказал:

— Успокойтесь, все будет хорошо…

Разве такие слова можно хранить про себя? А в пять часов утра кому же можно о них рассказать? Сестра Фелиситэ зашла в «Северную гостиницу» и встретила там жену хозяина скобяной лавки — госпожу Брассар в капоте и в папильотках, — ее разбудил начавшийся на площади шум, она отворила ставни, а затем отправилась на разведку. Сестра Фелиситэ, воображая, что говорит тихонько, возвестила пронзительным голосом:

— Все будет хорошо! Все будет хорошо!

Тут один из жандармов, дремавший на мягком диванчике, поднял голову.

— Король! — завопила сестра Фелиситэ, и госпожа Брассар, поняв наконец в чем дело, побагровела от волнения:

— Король! Король в нашем городе! Скажите, что надо сделать? Ах, вот что: принести ему чего-нибудь горяченького!

Превосходная мысль. Сестра Фелиситэ одобрила ее и посоветовала сварить шоколаду: госпожа Брассар побежала домой и разбудила мужа, которого когда-то, перед самым Термидором, отправили из Бетюна в Париж для последнего странствия, и своим спасением он был обязан лишь падению Робеспьера.

— Рикэ, король! Король!

Жандарм, слышавший слова сестры Фелиситэ, бросился к своему начальнику, лейтенанту Гюэту, — предупредить его. И вот по городу понеслись слухи о прибытии короля: через минуту из домов высыпали люди, желавшие приветствовать монарха. Прежде всех вышел из своего дома, стоявшего на площади, мэр города господин Делало и еще в дверях, застегивая на себе мундир и опоясываясь шарфом, крикнул: «Да здравствует король!» — дабы никто не мог усомниться, что он первым испустил этот клич; а затем вслед за вожаком медведей с его косолапыми питомцами из всех балаганов высыпала целая орава «цыганья», ярмарочный великан и три карлика, «чрезвычайно ясновидящая сомнамбула», акробат-канатоходец в розовом трико, силач, подымавший тяжеленные гири и обычно появлявшийся перед публикой в минимальном одеянии, а тут — единственный из всех, закутанный до самого носа; выбежали из своих домов всевозможные люди, а вместе с ними их жены, все — или почти что все — в неглиже, в ночных рубашках или в капотах, несмотря на то что пробирал холодок; кое-кто одевался на ходу, — натянув один сапог, держал второй в руке, пытаясь еще при этом застегнуть на себе пуговицы; был тут батальонный командир, комендант города, в сопровождении супруги, увенчанной многочисленными папильотками, но без своего воинства, так как гарнизон был дурно настроен, и, зная о его чувствах, комендант не решился поднять солдат с постели по сигналу «встреча». Зато комендант граф де Мольд успел опередить лейтенанта Гюэта, офицера 20-го легиона жандармерии, причисленного к роте, стоявшей в Па-де-Кале, лейтенанту еще нужно было собрать всех своих людей, каковых имелось у него пять человек, считая и двух караульных, дремавших в гостинице; только у лейтенанта Гюэта и были здесь подчиненные, тогда как у господина Беллоне, капитана саперных войск, прибежавшего вслед за жандармами, находился в распоряжении лишь вестовой, да и тот, по обыкновению своему, исчез, заночевав у какой-то распутной бабенки. По правде сказать, на встрече отсутствовал и штабс-капитан де Буарон д’Агьер, обязанный поднять волонтеров, — в ту ночь его не было в Бетюне, ибо он отправился в сторону Лалле, надеясь найти волонтеров в деревнях (город давал их мало), — навербовать защитников короля среди дезертиров, бежавших из наполеоновских войск, и среди молодчиков Фрюшара, именовавшего себя Людовиком XVII, атамана монархической шайки, который терроризировал всю округу, пока не стал официальной особой.

Людовик XVIII принял графа де Мольд и других военных холодно, что было для них еще более чувствительно из-за грубого обращения с ними господина де Блакас. Зато король с признательностью пил шоколад госпожи Брассар.

— Славные люди! — бормотал он.

Эта дама рассказала ему историю «последнего странствия» своего мужа, размешивая при этом сахар в горячем шоколаде. Вполне понятно, что господин Анри Брассар, так близко видевший нож гильотины, питал великую преданность к его величеству. Впрочем, она не помешала ему сорок дней спустя войти в муниципалитет, назначенный императором. Шоколад был горячий и очень сладкий.

— Славные люди! — бормотал король.

Бертье не очень был в этом уверен, — соседство ярмарочных фокусников, теснившихся на площади, побуждало его крепче сжимать под мышкой свою шкатулку. А с герцогом Тарентским ему удалось перекинуться лишь несколькими словами по прибытии в город. Но эти немногие слова привели его в величайшее смятение…

А тут еще, после того как явились одни офицеры, что лишь подчеркивало враждебность солдат, нагрянула толпа чиновников: гуртом явился весь суд первой инстанции, товарищ прокурора и секретарь, причем из всех произносимых имен, званий и должностей представлявшихся его величество запомнил лишь фамилию одного из членов суда — господина Декрепитюд[14], которую он даже заставил повторить три раза и хохотал до слез, позабыв о своей усталости. Явились и шестеро присяжных стряпчих вышеозначенного суда и мировой судья. Да еще чиновники казначейства, акцизный надзиратель и сборщики налогов, расстегнутые, растрепанные, хранитель реестров залога недвижимого имущества, позабывший причесаться и потому похожий на прелюбодея, застигнутого на месте преступления. Все одетые наспех, все в сопровождении жен и дочерей, да еще с младенцами на руках у нянюшек, принесенными для того, чтобы они удостоились благословения его величества или хотя бы обогатились первыми волнующими воспоминаниями.

Сцена представления королю, происходившая на рассвете перед дверцей его кареты, не лишена была комизма. Людовик XVIII смотрел на нее со смешанным чувством умиления и презрительной насмешки, а вокруг была широкая площадь, еще затянутая туманом, и на самой ее середине стояла высокая дозорная башня с прилепившимися к ней домами, в которых хозяева жульнически увеличили количество этажей, врезав, вопреки постановлениям купеческих старшин, два яруса чердачных окон в черепичные кровли с крутым скатом; знаменитая эта башня напоминала исполинского жандарма в сером мундире, вперившего недреманное око в еще не рассеявшийся сумрак, и вдруг под ее пирамидальной шапкой со сложным перекрестом толстых балок поднялся мелодичный перезвон тридцати шести малых колоколов — дзин-дон, дзин-дон… Пение их понеслось над площадью, загроможденной бараками, палатками, подмостками ярмарочных балаганов, и волны звуков ударялись о стены каменных зданий, окружавших площадь. Строения эти были чуть повыше торговых рядов, обступивших старую башню, но казались высокими, потому что все они были очень узкие, вздымали вверх на фламандский лад островерхие кровли с высоким коньком и резным фронтоном и кирпичные дымовые трубы, расположенные кучками — по две, по три трубы, которые четко вырисовывались в небе и напоминали птиц, стоящих на страже в боевых птичьих полчищах, готовых к сражению — целый сонм стражей.

Самая нелепая фигура этого импровизированного королевского двора явилась с некоторым опозданием: пятидесятилетний тощий чинуша, просунув ногу в одну штанину, трусил рысцой, пытаясь прикрыть панталонами вторую ногу; он уже ухитрился на бегу натянуть на себя свое многослойное одеяние — фуфайку, рубашку, жилет, но не успел застегнуться, мундир он тащил под мышкой, зато водрузил на голову треуголку с плюмажем и, держа в одной руке галстук, а в другой шпагу, никак не решался прицепить шпагу к поясу, а галстук надеть на шею, не зная, которое из этих дел важнее, и посему, добежав до кареты его величества, не мог снять с головы шляпу, так как обе руки у него были заняты. В таком виде предстал перед Людовиком XVIII господин Дюплакэ, супрефект города Бетюна, бессменно пребывавший на этом посту при всех режимах, начиная с Консульства; из ужасного положения спасло его сейчас лишь то, что тут как раз привели сменную упряжку лошадей, и бедняга побрел обратно с голой или почти что голой ногой, поминутно роняя то шпагу, то галстук и терзаясь мыслью, что ужасной неловкостью навсегда погубил свою карьеру. Десятилетний шалун мальчишка, выскочивший вместе с матерью на улицу посмотреть, что происходит, предложил несчастному супрефекту подержать ему панталоны для того, чтобы он мог надеть их как следует. Но господин Дюплакэ отклонил предложение, узнав мать этого мальчишки: у нее был еще один сын, хорошо известный полиции, так как в шестнадцать лет этот сорвиголова вздумал пойти волонтером в наполеоновскую пехоту; в прошлом году, дослужившись до сержанта, был ранен под Безансоном, подозревался в республиканизме и в настоящее время, получив долгосрочный отпуск, возвратился в Бетюн, — вернее всего, с целью вовлечь крепостной гарнизон в заговор. Значит, мало того что супрефект обратил себя в посмешище перед королем, карета коего уже двинулась в направлении Лилля, ему еще предлагают надеть панталоны с помощью брата неблагонадежной личности!.. Этак и сам попадешь в неблагонадежные, — живо донесут. Господину супрефекту по опыту было известно, как это делается. Да он еще не знал, что отец крамольного сержанта, отставной офицер, был этой ночью в Пуа, на тайном собрании…