Страстная неделя - Луи Арагон

— Ну конечно, догоним. Все успеется. Дайте-ка мне лучше попробовать вот это винцо… Что это? Шамбертен или что-нибудь другое?

— О, ваше величество, какой вы знаток!

— Ну да, шамбертен, конечно, шамбертен… Погодите, какого года? Я думаю, тысяча восемьсот одиннадцатого, а? Нет, нет, — вероятно, моложе… восемьсот тринадцатого, — готов держать пари!

Супрефект не мог прийти в себя от изумления.

Макдональд переменил лошадей в Эдене, — вернее, не совсем так: ведь господин де Вервиль счел своим долгом сказать, деликатно кашлянув, что в городе царит отвратительное умонастроение, а посему авангард королевского эскорта, минуя город, направился прямо в предместье Маркон, расположенное на холме, — в трактир господина Куронне[13], которого уже сама фамилия обязывала питать верноподданнические чувства, и этот трактирщик, будучи предупрежден Макдональдом, послал в Сен-Лэ на почтовую станцию за лошадьми для шести экипажей. Но Бертье все еще не удалось поговорить с Макдональдом, — как только в королевском поезде сменили лошадей, тотчас отправились дальше. Так и доехали до Сен-Поля.

Луна уже светила вовсю, когда шестерка лошадей примчала в Сен-Поль короля в тяжеловесной берлине с двумя скороходами в придворной ливрее; скороходам не очень-то было тепло часами сидеть на запятках, скрестив на груди руки: путешествие мало напоминало прогулки в карете вокруг столицы, которые отец Элизе рекомендовал его величеству в качестве целительного средства от ревматизма! Вслед за берлиной, сопровождаемой эскортом всего лишь из десяти человек, двигалось еще пять экипажей, и в заднем среди слуг пристроился зайцем отец Элизе. Перепрягали лошадей опять за городом, у Бетюнской заставы, где в ожидании королевского поезда остановился Макдональд, что, конечно, сразу привлекло внимание городских властей. Королю предложили отдохнуть в ближайшем доме. Район был бедный, населенный ремесленным людом: тут пряли лен и вязали чулки на ручных станках, имелась тут также печь для обжигания извести и гончарная мастерская. С большим трудом извлекли его величество из кареты, почти что на руках дотащили до дверей убогого домишка одинокой вдовицы, и он очутился в низкой комнате, загроможденной всякой хозяйственной утварью; с холодным полом, выложенным плитками. Полуодетая, заспанная старуха хозяйка преисполнилась ужаса и восторга: в ее доме король! Великое происшествие вторглось в ее жизнь так нежданно, она совсем к нему не подготовилась, и вот все пройдет бесплодно для нее. Она растерянно озиралась, не зная, что бы ей сделать достойного огромности события. Господа в расшитых мундирах осторожно усадили короля в единственное кресло вдовы, стоявшее у очага, где в этот ночной час уже не горел торф: вдова все оглядывала свою настывшую, пропахшую дымом комнату, искала какую-нибудь красивую вещь. И она увидела то, что было для нее предметом гордости и олицетворением уюта, — выцветшую и потертую тяжелую оконную занавеску с бахромой, защищавшую от холодного ветра. Услышав, что король заохал: «Ох, ноги мои, ноги!» — старуха резко дернула занавеску и, отодрав ее от карниза, разостлала на полу, как ковер, под августейшими ногами. Еще в Абвиле обнаружилось, что дорогой на какой-то остановке украли туго набитый саквояж его величества, в который при отъезде наспех затолкали различные принадлежности его туалета; пропали рубашки, — это бы еще с полбеды, но главное — исчезли домашние туфли, а ни у одного из городских сапожников не нашлось мягких шлепанцев, которые могли бы вместить огромные и бесформенные ступни короля.

Несмотря на поздний час и уединенное место, людская назойливость могла все-таки обеспокоить монарха, а посему у дверей следовало поставить караул. Караул? Прекрасно, а где взять для этого солдат? Эскорта и так уж не хватало для охраны королевского поезда и спереди, и с тыла, и со стороны города; пришлось поставить часовыми у домишка престарелой вдовы тех, кто был под рукой: роль эта выпала маршалу Бертье, который грыз ногти от нетерпения и частенько бросал тревожные взгляды на драгоценную шкатулку, — ему пришлось на время расстаться с нею и, к великому своему беспокойству, поставить ее на старухин комод; вторым часовым был сам Блакас; два этих сановника, стоявшие с саблями наголо, представляли собою довольно забавное зрелище. Бертье был в отчаянии: стоя в карауле, он опять пропустил Макдональда. Какая физиономия была у местного мэра, господина Годо д’Энтрега, когда он прибежал приветствовать короля, проездом оказавшегося в его городе, и вдруг увидел перед собою две скрещенные сабли, закрывшие ему вход в лачугу, и узнал в опереточных разномастных стражах двух высоких особ: черномазый толстяк оказался князем Ваграмским, а красноносый верзила, с волосами вроде пакли, был как-никак министром королевского двора! Блакаса лишили сна заботы о судьбе его коллекции медалей, — она была, конечно, вывезена заранее и, разумеется, в Англию, но никаких вестей ни о коллекции, ни о своей молодой жене он не имел. О, за жену бояться нечего! Англию она знает, отлично говорит по-английски… У Бертье тоже сон бежал от глаз: уж очень его встревожил короткий разговор с Макдональдом в Абвиле, рассказ о встрече с госпожой Висконти в Сен-Дени и «легком недомогании», заставившем ее возвратиться в столицу. Не надо было уезжать… ни в коем случае не надо было уезжать… Увидит ли он когда-нибудь Гро-Буа и особняк на бульваре Капуцинок? Если бы хоть можно было увезти с собой портрет Джузеппы, написанный Жераром! Джузеппа!.. А вдруг у нее серьезная болезнь!..

Еще не было пяти часов утра, когда резвые кони, которых запрягли в Сен-Поле, доставили королевский поезд на главную площадь Бетюна, где остановились для новой перепряжки. Погода была лучше, чем в Пуа, дождь еще не шел; почтовая станция находилась в старинном доме, напротив башни с часами, — монумента, украшавшего середину площади; вокруг нее теснились, однако, вопреки предписаниям властей, торговые ряды с различными лавками, построенными главным образом в восемнадцатом веке; в страстную неделю почти все пространство между этими торговыми заведениями и домами, окаймлявшими площадь, было загромождено дощатыми бараками и балаганами, потому что в Бетюне открылась ярмарка, — не та, что бывала в октябре и заполоняла весь город, а небольшая ярмарка, которая длилась всего два-три дня и не выходила за пределы главной площади, где располагались тогда и рыночное торжище, и кочующие увеселительные заведения, так что жандармам приходилось охранять ярмарку от покушений городских воров и от приезжих жуликов, возможно гнездившихся в ярмарочных фургонах. Кто их знает, вон тут сколько цыган! В общем два караульных жандарма дремали в ту ночь на почтовой станции, помещавшейся в «Северной гостинице», и проснулись, только когда подъехали экипажи королевского поезда и остановились на углу улицы Большеголовых. Но спросонок жандармы не сразу поняли, с кем они имеют дело.

Лошадей распрягли; было еще совсем темно, однако шумная суматоха разбудила цыгана, спавшего нагишом в своей будке на колесах меж двух косматых мишек в намордниках, — так он мог не бояться холода. Цыган с любопытством посмотрел в окошечко, прорезанное в задней стенке фургона, увидел, как снуют станционные конюхи с факелами в руках, снимают сбрую, ведут под уздцы лошадей. Первой догадалась о том, что происходит, старуха в черном плаще с капюшоном, сестра Фелиситэ, сиделка при больнице святого Иоанна, бывшая монахиня, во время революции вернувшаяся с разрешения епископа в мир. Что она делала на площади в такой час? Да вы, вероятно, позабыли, что дело было на страстной неделе, и весьма возможно, что сестра Фелиситэ возвращалась из церкви св. Вааста от всенощного бдения перед причастием. Она и в самом деле вышла оттуда, намереваясь отправиться потом к заутрене, которую здесь называют дневной службой. Из любопытства сестра Фелиситэ подошла поближе, желая хорошенько рассмотреть пухлую физиономию какого-то толстого человека, высунувшего голову из дверцы берлины, и, когда промелькнувший около кареты факел осветил его, она вдруг узнала короля — не по портретам, а потому, что видела однажды его самого — в 1814 году, в Кале, через который проезжала, возвращаясь из Англии: она ездила туда ухаживать за своей племянницей, родившей ребенка. Король!.. Иисусе сладчайший, что же это значит? Сестра Фелиситэ не могла удержаться, подошла еще ближе, и взгляд августейшего беглеца упал на нее. Она пролепетала: «Ваше величество…» И Людовик XVIII вспомнил в это мгновение Варенн и своего казненного брата, которого на пути бегства узнали на почтовой станции, когда меняли лошадей… Он вяло кивнул головой этой иссохшей старухе, похожей на самое смерть.

Осмелев от королевского кивка, сестра Фелиситэ придвинулась к самой дверце кареты и, поклонившись, воскликнула с тревогой: