Приговор приведен в исполнение... - Олег Васильевич Сидельников

«документ»: главнокомандующий Осипов, полковник Руднев, Тишковский!

Зинкин подошел из-за спины комбата, вырвал из его рук листок. Языков опешил. Побагровел, спросил хрипло:

— Что это значит? Кто вы такой?

— Я послан к вам, товарищи, — обратился Зинкин к красноармейцам, — рабочими Главных железнодорожных мастерских. Я тоже рабочий, Зинкин моя фамилия. Возможно, кое-кто из вас меня знает.

Красноармейцы одобрительно зашумели.

— Товарищи! — продолжал Михаил Максимович. — Вам сейчас зачитали контрреволюционную листовку. Не поддавайтесь на провокацию...

Вмешался Языков.

— Немедленно покиньте территорию воинской части, господин мазутный комиссар... Арестовать лазутчика!

Но никто не кинулся выполнять приказ комбата. В шеренгах зароптали:

— Чего обижать человека?

— Пусть говорит!

— Знаем Зинкина. Наш человек. Рабочий человек!..

Языков стушевался, попятился, озираясь, однако за ним теперь зорко следили, чтобы не задал стрекача.

— Осипов — гнусный предатель и убийца, расстрелял народных комиссаров, пытается захватить власть и установить свирепую диктатуру!.. Хотите вы нового тирана-царя, только не в короне, а в кепке, а?.. Я вас, товарищи, спрашиваю?..

Шеренги батальона смешались, красноармейцы окружили Зинкина. Возник митинг. Зинкин подробно обрисовал сложившееся положение. Возмущенные красноармейцы тут же арестовали комбата. Батальон выступил на подавление мятежа.

В крепость сумел пробиться Насредин Бабаджанов со своим конным дивизионом и партией пленных юнкеров и кадетов, входивших в «двадцатки». У Жандармской слободки он решительно атаковал офицерский отряд, шедший на помощь мятежникам, пытавшимся захватить вокзал, смял его, рассеял. Он же сообщил Белову о том, что готовится удар по осиповцам и что надо ждать указаний Временного военно-революционного Совета — удар необходимо нанести одновременно. Затем в крепость пробрались работницы мастерских — Смотрова и Троицкая. Отважные женщины чудом проскочили через кордоны мятежников, доставив письменный приказ Временного военно-революционного Совета, которым крепость переходила в его непосредственное подчинение.

Иная атмосфера воцарилась на Пушкинской улице, захваченной мятежниками. С раннего утра 19 января толпы «бывших» заполнили улицу. Разряженные дамы, франтоватые коммерсанты, отставные военные старички — при погонах и орденах. Знакомые и незнакомые раскланивались друг с другом, обнимались. Чуть ли не на каждом углу читали обращение «Временного комитета». Кричали «Ура!», «Виват!», поносили последними словами большевиков. Сплетни, небылицы переплетались с реальными событиями минувшей ночи.

Примчался на рысаках престарелый полковник в отставке Крылов, сын которого скрывался во Втором полку под видом красноармейца и теперь активно участвовал в мятеже. Дряхлый, замшелый старикашка остановил кучера возле аптеки Каплана, стал размахивать сухонькими кулачками, сзывая аудиторию. Тут же вокруг его щегольских саней собралась толпа.

— Христолюбивое воинство! — заорал старикан в жестяной рупор, любезно кем-то предоставленный. — Христолюбивое воинство! — повторил он, хотя толпа состояла главным образом из барынь, барышень, статских коммерсантов, чиновников и отставных военных, давным-давно выключенных с военной службы по причине почтенного возраста. — Верьте мне, господа, в следующее воскресенье всё нам вернут: земли, заводы, банки, магазины!.. Конец пришел проклятым комиссарам. Нехристи!.. Сам видел, как их ночью вели к Салару... Топить, как котят!.. Ура Осипову! — он истово перекрестился и затянул дребезжащим тенором: «Боже, царя храни! Сильный, державный, царь православный...»

Толпа «бывших» подхватила гимн.

Ликованию врагов пролетарской революции не было предела.

Временный военно-революционный Совет под давлением большевиков и рабочих принял план подавления мятежа. Но и тут эсеры сделали попытку оттянуть развитие событий. Они предложили направить Осипову ультиматум.

— Кого послать с ультиматумом к бешеному псу? — задал дельный вопрос Манжара. — Коли левэсы внесли предложение, пусть они делегируют своего человека. Если предатель расстрелял комиссаров, то и с парламентером ему ничего не стоит расправиться.

Наступило тягостное молчание.

— А каким образом Колузаев записки Осипову переправлял? — поинтересовался кто-то из левэсов.

— Я лично, — объяснил вновь испеченный командующий войсками, — отдавал порученцу, а тот с белым флагом шел к ближайшему узлу обороны мятежников. А там они уже сами...

— Нет, сейчас так нельзя, — возразил левый эсер Панасюк, виляя хитрющими своими глазками. — Вы и ответов поэтому не получали. Может, ваши записки и не передавали вовсе?.. Надо... — хитрец Панасюк вдруг хлопнул себя по лбу пухлой ладошкой. — Ба!.. Эврика!.. Михаил Максимович Зинкин — прирожденный парламентер. Он так лихо сагитировал Четвертый запасный батальон! Ему и карты в руки.

Все посмотрели на Зинкина. Михаил Максимович встал, одернул пиджачок, сказал просто:

— А что там... Я готов.

...Первый кордон мятежников встретился Зинкину на углу Куйлюкской и Гоголевской. Офицер с погонами подполковника, завидев человека с белым флагом в руке, подскакал, горяча коня, спросил угрожающе:

— Кто таков?.. Сдаваться, что ли, идешь?

— Парламентер. Пакет Осипову.

— Не просто Осипову, — оборвал его подполковник, багровея, — а господину главнокомандующему и диктатору. Учи вас, хамов, учи... Все без толку.

— Я не обращаю внимания на оскорбления, — тихо ответил Михаил Максимович. — А вообще-то тот, кто оскорбляет, прежде всего унижает самого себя.

Подполковник злобно сверкнул глазами, но ничего не ответил. Помолчав, распорядился:

— Пропустить!

У сквера Зинкин заметил шесть трехдюймовых орудий, обращенных стволами в сторону крепости. Нарядные дамы в меховых шубках, весело щебеча, угощали орудийную прислугу бисквитами. В центре сквера шло богослужение. Возле зданий мужской и женской гимназий, превращенных в перевязочные пункты, суета. После ночных боев они были переполнены, а раненых все еще притаскивали и притаскивали.

На углу Духовской и Стрелковой, неподалеку от казарм Второго полка, Зинкину преградил дорогу усиленный конный взвод с двумя пулеметами. Полупьяный офицер, в форме есаула Оренбургского казачьего войска навел на Михаила Максимовича маузер.

— Стой! Куда? Кто таков?!

Зинкин объяснил. Есаул хмыкнул, лихо разгладил пистолетным стволом пышные усы. Приказал:

— Пропустить шельмеца. Сейчас с него там, в полку, шкуру сдерут и на барабан натянут!.. Ха-ха.

Вдоль Стрелковой, у полковых казарм, народу было не меньше, чем в сквере. Тут и фланирующие статские, и много золотопогонников. В толпе сновал длинногривый поп с дымящимся кадилом.

Зинкин миновал главные ворота, и тут же его окружили мятежники. Посыпались угрозы, оскорбления, уже потянулись к нему руки со скрюченными пальцами-когтями. Кто-то надрывно орал:

— Хватай большевистскую сволочь!.. Это Зинкин. Он еще в октябре семнадцатого... В расход его! На кучу!..

Конечно же, в душе Михаила Максимовича не царило безмятежное спокойствие. Страшно ему стало. Однако он и виду не подавал, что страшится расправы. Ни в коем случае нельзя показать, что боязно. Мятежная свора подобна своре борзых. Стоит побежать, позвать на помощь, и они мгновенно тебя растерзают.

Зинкин высоко над головой поднял белый флаг.

— Я парламентер. Иду к