Папа Хемингуэй - Аарон Хотчнер

Эрнест уже не говорил с Мэри о самоубийстве, более того, твердо заявил, что полностью вычеркнул эту мысль из сознания. Однако все его мании остались с ним. Более того, теперь у него возникла предубежденность против Вернона Лорда и самой Мэри. В первый же вечер он обвинил ее в том, что она специально засадила его в Мэйо, чтобы завладеть его деньгами. Но на следующий день он был снова мил и нежен с ней, все время благодарил за все, что она для него делала. Его сознание металось. У Эрнеста возникла новая мания — теперь он был уверен, что ему нельзя возвращаться в Кетчум: там его уже ждут, чтобы арестовать и засадить в тюрьму за неуплату налогов. Он обвинял Мэри, что она помогает властям, пытаясь отвезти его домой, где они и прижмут его к ногтю.

— Как мы можем убедить его лечиться, если он считает, что это лечение ему совсем не нужно? — спрашивала в растерянности Мэри. — Как мы можем заставить его поверить, что он серьезно болен, что он вообще болен и врачи Мэйо пытаются его вылечить? Мне кажется, врачи и сами не могут внушить ему необходимость электрошоков. Видеть его в клинике — всегда под присмотром, всегда в сопровождении персонала — ужасно! Бедный мой Эрнест! Где здесь можно было бы погулять? Ты знаешь, как Папа любит быть на воздухе. Он поговаривает о том, чтобы уехать за границу, даже отправил телеграммы друзьям в Испанию и Францию, может, стоит его отвезти в какую-нибудь другую клинику — в Швейцарии или еще где-нибудь? Просто невыносимо все это видеть — ему так нужна помощь, но он ни в какую не хочет ее принять. Должен же быть какой-то выход!

Сознание Эрнеста стало похоже на тюрьму, из которой не убежишь. В основе его новых маний лежало то обстоятельство, что он и на самом деле не мог вернуться в свой дом на Кубе. На основе этого реального факта возникли три новые мании: он не может оставаться в Рочестере, потому что врачи уничтожают его память; он не может вернуться в свою нью-йоркскую квартиру, поскольку его тут же схватят за растление малолетних; он не может вернуться в Кетчум — там его немедленно арестуют за неуплату налогов.

Примерно тогда же, после приезда Мэри в Рочестер, Эрнесту разрешили говорить со мной по телефону. Эти разговоры назначались заранее, и их, несомненно, прослушивали. Он наверняка знал об этом, потому что только пару раз упомянул о своих страхах, и то очень неявно.

Больше всего его волновала возможность экранизации «За рекой в тени деревьев». Десять лет он отказывался от всех предложений снять фильм по роману. Джерри Уолд оказался самым настойчивым из всех продюсеров, на протяжении долгого времени он не оставлял попыток получить у Эрнеста разрешение на съемки. И тут вдруг Эрнест вспомнил о чеке на пятьдесят тысяч долларов, который ему предлагала студия «Коламбия пикчерс». Эрнест действительно согласился, чтобы Купер делал фильм, но это скорее была уступка другу, чем его собственное желание. Теперь все было иначе. Кто мог бы сыграть роль пятидесятилетнего полковника Кантуэлла? Как я думаю? Он спросил меня об актере, имя которого не мог вспомнить — тот жил в Швейцарии, и именно его предлагал Джерри Уолд. Я вспомнил, кого он имел в виду. Эрнест сказал, что этот актер не должен играть полковника ни при каких обстоятельствах. Затем он пытался вспомнить актеров, которые могли бы справиться с ролью, но у него ничего не получилось, и он снова вспылил, закричав, что врачи полностью разрушили его память.

Тогда, беседуя со мной, Эрнест казался поглощенным делами и непривычно жестким. У меня создалось впечатление, что перед ним лежал лист бумаги с перечнем вопросов, которые необходимо обсудить, и он старался ни о чем не забыть, поэтому переходил от одного к другому, не обращая внимания на то, что говорил я. Присущий ему неторопливый ритм речи изменился, и его голос звучал, как будто записанный на пленку, пущенную с повышенной скоростью.

По поводу экранизации «За рекой, в тени деревьев» я сказал, что выясню ситуацию и потом расскажу ему. Но выполнить своего обещания мне не удалось.

В начале июня я выехал из Голливуда. В Миннеаполисе сел в арендованную машину и поехал в Рочестер. Я мчался со скоростью девяносто миль в час по довольно живописным местам. Все вокруг цвело и распускалось. Рочестер показался мне слишком зеленым и не очень привлекательным. Причина госпитализации Эрнеста уже ни для кого не была секретом. Репортерам «Тайма» удалось добыть самую закрытую информацию о заболевании Эрнеста и даже о количестве сеансов электрошока, которые он получил, — все это тут же оказалось на страницах журнала. А там, где фактов не хватало, появились всяческие измышления.

Когда я подошел к палате Эрнеста, он стоял у больничного стола, держа в руках газету. Я остановился в двери, не решаясь зайти в комнату, — человек, которого я увидел, совсем не походил на моего близкого друга Эрнеста, тот Эрнест куда-то исчез, осталась лишь его тень.

Он был очень рад и в некотором роде даже горд, что я приехал к нему. Он позвал медсестер и стал нас знакомить, причем каждое знакомство сопровождалось подробным рассказом о моем прошлом, настоящем и будущем. Появившиеся в палате врачи разрешили ему проехаться со мной в машине.

Когда мы ехали, я попытался ему рассказать об Онор, которой удалось получить работу, но он резко меня оборвал. К моему огорчению ничего не изменилось — машина прослушивается и так далее — в общем, все то же. Он попросил меня ехать по узкой дороге, которая привела нас в лес, а потом — на вершину невысокого холма. Мы остановились и слегка прошлись по тропинке. Перед нами открывался прекрасный вид. В небе не было ни облачка, слышалось пение птиц, а воздух благоухал свежими цветами.

Но Эрнест ничего не замечал. Он тут же изложил мне перечень своих несчастий. Во-первых, нищета, затем — его банкир, адвокат, врач, все люди в его жизни — предатели и негодяи, кроме того, у него нет приличной одежды, и, наконец, налоги. И так снова и снова, по второму, третьему кругу.

Сначала я решил, что надо дать ему выговориться, — может, так снимется напряжение, но потом, когда я наблюдал за тем, как он шел, не поднимая глаз от земли, с выражением непереносимого страдания на лице, меня это стало раздражать, я вдруг остановился перед ним, заставил его поднять голову и воскликнул:

— Папа, посмотри, весна! — Он равнодушно взглянул на меня, его глаза за стеклами старых очков казались совершенно погасшими. — Мы снова пропустили Отейль. — Надо было как-то заставить его вернуться в реальность, в мой мир. — Мы снова пропустили Отейль.

В его взгляде появился какой-то смысл. Он засунул руки в карманы куртки.

— И мы пропустим его опять, и опять, и опять, — проговорил он.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});