Папа Хемингуэй - Аарон Хотчнер

— Но я не отрицаю такой возможности. И мне чертовски приятно было бы тебя увидеть.

Наш разговор продолжался пятнадцать минут, и он ни разу не упомянул о своих прежних страхах. Эрнест довольно много говорил о парижских воспоминаниях, о том, что ему надо продолжить работу над ними, поскольку он хочет, чтобы книга вышла уже осенью. И тут мы услышали голос больничного оператора:

— Мистер Лорд, пора заканчивать.

И Эрнест, быстро попрощавшись, повесил трубку.

Весь городок Рочестер — это клиника Мэйо. Он расположен на плоской равнине. Рочестер напоминает иглу, окруженную наперстками. Игла — это небоскреб, здание самой больницы, а наперстки — отели, в которых останавливаются приезжающие сюда со всего мира пациенты и их родные. От отелей все пути ведут к больнице, которая похожа на пчелиный улей, разделенный на отдельные соты. В лифтах отелей в сопровождении родных непрестанно поднимаются и спускаются люди в каталках и креслах на колесах, их же вы видите и на дорогах к больнице.

В самой клинике Мэйо больные не лежат. Их размещают в больнице Святой Марии, и там за ними ухаживают монахини, а врачи из Мэйо консультируют и назначают лечение.

Я должен был вылететь в Рочестер 13 января 1961 года, но 10 января получил телеграмму от Эрнеста, в которой он писал: авиакомпания «Нортуэст» бастует, и лучше, если я полечу на «Кэпитол» в Миннеаполис, а затем рейсом «Браниф» или «Озарк» — прямо в Рочестер. Или же сяду на машину компании «Джефферсон транспортейшн» и через полтора часа буду в городе. Машины уходят каждые четыре часа, а билет стоит восемь долларов. Он добавил, что весит теперь сто семьдесят три фунта с четвертью и все эти фунты будут счастливы меня видеть.

Так похоже на него прежнего — эта забота о друзьях и внимание к малейшим деталям! Я купил большую банку белужьей икры и взял билет на рейс компании «Кэпитол». К сожалению, кухня самолета вместе с холодильником, в котором стояла моя банка с икрой, осталась в Чикаго. Я ее так никогда больше и не видел, а мне так хотелось подарить икру Мэри.

Получив номер в «Калере», я сразу отправился в больницу. Эрнест выглядел страшно похудевшим — сто семьдесят три фунта в одежде вместо его обычных двухсот десяти — двухсот двадцати. У него как-то изменились черты лица, и даже манеры стали другими. Он представил меня своей медсестре — крупной симпатичной молодой женщине, которая явно нравилась своему пациенту, а потом — врачам, которых он уже возвел в статус приятелей. Они часто приглашали его в свои дома на обед, а один врач рассказывал мне, что в прошлое воскресенье у него в саду состоялись настоящие соревнования по стрельбе, в которых участвовали его друзья, а потом был накрыт стол, и Эрнест там тоже был. Мы сидели в маленькой, но уютной палате. Эрнест шутил и смеялся, вспоминая разные забавные случаи из прошлого, например наш триумф в Отейле или мое выступление на корриде. Врачи были в восторге. Несмотря на то что Эрнест выглядел не очень хорошо, было очевидно — он выздоравливает. Но в то же время у меня возникло чувство, что врачи относятся к нему не как к пациенту, а скорее как к знаменитости, волею судеб оказавшейся в больнице.

Уходя, доктора заметили, что было бы замечательно, если бы мы с Эрнестом немного погуляли. Медсестра протянула ему одежду, и, одеваясь, Эрнест показал мне гору писем. Он сказал, что всегда аккуратно отвечал людям, и теперь ему неловко, что он не сделал это вовремя. Если бы Нита[26] была здесь, тогда бы он диктовал ей, и они бы вместе быстро справились с этой кучей писем. Но ведь можно попросить стенографистку клиники ежедневно приходить к нему, предложил я, например, после обеда, на пару часов. Такая возможность явно обрадовала его и воодушевила.

— Я бы разделался со всеми этими письмами, и в Кетчуме сразу засел бы за книгу.

А потом он задал мне вопрос, которого я со страхом ждал с самого приезда:

— Что слышно у Купера?

Купер приехал в Нью-Йорк в начале января снимать телевизионный спектакль об американских ковбоях. Он сразу позвонил мне, предложив вместе пообедать:

— Мне надо уточнить наши планы с Папой. После операции врачи сказали, что у меня рак и мне осталось суетиться в этом мире совсем недолго. Надеюсь, они не ошибаются.

Накануне Рождества у Купера начались сильные боли, и он потребовал от врачей сказать правду. Тогда они и сообщили Гэри эту грустную весть. Теперь он, несмотря на целую кучу лекарств, так страдал, что мог выстоять перед камерой не больше часа.

— Как дела у Папы, в этой клинике Мэйо?

Уже не для кого не было секретом, что под именем Лорда в клинике лечится Хемингуэй, и газеты наперебой пытались угадать, какой недуг его туда привел.

— Отлично.

— А что с ним на самом деле, Хотч?

— Гипертония. Но сейчас все нормально.

Будь я проклят, если скажу Куперу правду — ему сейчас и так тяжело.

— Расскажи ему обо мне. Мы всегда были откровенны друг с другом, и я не хочу, чтобы он узнал о том, что со мной происходит, от чужих людей или из газет. Я пытался дозвониться до Эрнеста, но меня с ним не соединяют, а писать о таких вещах как-то не хочется.

И вот теперь я выполнил просьбу Купера. Эрнест не произнес ни слова. Лишь посмотрел на меня, словно я его предал. Затем он взял куртку, медленно надел ее, на голову натянул кепку и побрел из своей тюрьмы.

Мы шли, удаляясь от центра городка, и вскоре оказались на окраине.

— Похоже, твои врачи — отличные парни.

— Потому что они разрешают мне стрелять по тарелочкам?

— Ну, с их стороны так мило приглашать тебя в гости…

— Чего эти специалисты по электрошоку не знают, так это что такое писатель; они не имеют ни малейшего понятия о сострадании и раскаянии. Всех психиатров надо заставить самих заняться литературным трудом, может, тогда они хоть что-то начнут понимать.

— Они уже отменили процедуры?

— Да, но зачем все это было, если в результате им лишь удалось отнять у меня мое главное богатство — мой разум и память. Теперь я не могу писать. Пациента лечили лучшие врачи в мире, но, к сожалению, он скончался. Хотч, все просто ужасно. Я звонил местным властям, просил выдать меня полиции, но они отказались, сказали, не знают за что.

Мое сердце замерло. Я не мог поверить…

— Я проверил ситуацию с судом — ты не прав, в федеральном суде у врачей нет никаких особых прав, и они запросто могут придавить к ногтю Вернона, особенно теперь, когда я скрываюсь, живя под его именем. Вот почему я хочу уже оказаться в руках полиции. Кстати, ты давно видел Онор?

И затем снова последовали эти невероятные измышления об Онор и иммиграционной службе. Его мании, к сожалению, не исчезли и нисколько не изменились. Его комната прослушивалась, прослушивались телефонные разговоры. Он подозревал, что один из врачей на самом деле — замаскированный агент ФБР. Я постарался как можно быстрее вернуться в клинику, но все равно прогулка показалась мне бесконечно долгой.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});