Невидимый человек - Ральф Уолдо Эллисон

об этом стоило рассказать брату Джеку.

В помещении братья все так же еще переговаривались, а потому я отошел в торец и сел на скамью.

Я наблюдал за ними, чувствуя себя неопытным юнцом, но одновременно — удивительно зрелым, как будто старческий возраст гнездился во мне и спокойно ждал своего часа. За дверью аудитория оживилась, забурлила; отдаленный шум напомнил мне об ужасе принудительного выселения. Мысли поплыли. Вот за забором из рабицы стоит мальчуган в комбинезоне и смотрит на огромного черно-белого пса, привязанного к яблоне. Это бульдог Мастер, а я — тот мальчуган, боящийся его погладить, хотя страдающий от жары пес, похоже, широко улыбается, словно добродушный толстяк, пуская прозрачные слюни. Между тем голоса усиливались и клокотали, слушатели проявляли нетерпение, хлопали в ладоши, а мне вспоминалось хриплое рычание Мастера. Он лаял на одной и той же ноте, когда злился и когда получал вожделенную миску, когда лениво клацал зубами на мух или в клочья рвал одежку непрошеному гостю. Мне нравился старина Мастер, но доверия к нему не было; мне хотелось радовать людей, но доверия к толпе не было. Я посмотрел на брата Джека и расплылся в улыбке: он чем-то смахивал на той-бультерьера.

Но вот голоса и рукоплескания переросли в песню, и я увидел, как брат Джек сорвался с места и подскочил к двери.

— Окей, братья, — сказал он. — Нам пора.

Мы вышли из раздевалки и двинулись по тусклому коридору, наполненному приглушенным вибрирующим ревом. Потом стало светлее, и я увидел, как дымную мглу прорезает луч прожектора. Мы шагали в тишине: впереди процессии двое белых, за ними пара очень темных негров, потом брат Джек; гул толпы нарастал и, казалось, теперь плыл над нашими головами. Я заметил, что все постепенно выстроились в четверки, а сам одиноко плелся в конце, как замыкающий в строю. Впереди косая полоска света обозначила вход на один из ярусов арены, и при нашем прохождении толпа взревела. Но вот мы снова нырнули в темноту, стали подниматься, оставив рев где-то внизу, а потом спустились по пандусу на яркий голубой свет; по обе стороны полукругом расходились ряды плохо различимых зрительских лиц; вдруг меня ослепило, и я налетел на шедшего впереди мужчину.

— Ничего, по первости всегда так, — прокричал он и остановился, чтобы дать мне немного очухаться; сквозь шум я еле различал его голос. — Это прожектор!

Луч, указывая путь, под рев толпы вывел нас в круг света. Песня в ритме марша, сопровождаемая аплодисментами, ракетой взлетела в воздух:

Тело Джона Брауна — во мраке гробовом.

Тело Джона Брауна — во мраке гробовом.

Тело Джона Брауна — во мраке гробовом.

А душа идет в поход!

Надо же, подумал я, у них старая песня звучит на новый лад. Сначала я воспринимал происходящее отстраненно, как будто смотрел вниз с высокого балкона. Но постепенно я проник в вибрации голосов, ощущая легкое электрическое покалывание вдоль позвоночника. Мы промаршировали между рядами слушателей, сидевших на складных стульях, мимо группы женщин, вставших при нашем приближении, и поднялись на украшенный флагом подиум, установленный прямо перед ареной. Брат Джек кивками развел нас по местам, и мы принимали овации стоя.

Круглая, как чаша, спортивная арена вместила в себя бесчисленные ряды представителей рода людского. При виде полицейских я задергался. А ну как они меня узнают? Стражи порядка выстроились вдоль стены. Я дотронулся до плеча сидевшего впереди мужчины, и тот обернулся, не переставая подтягивать пению.

— Зачем столько полиции? — спросил я, нагнувшись к нему.

— Ты о копах? Не волнуйся. Их вызвали в качестве нашей охраны. Этот форум имеет важное политическое значение, — сказал он и отвернулся.

Я подумал: кто же мог их вызвать, чтобы нас охранять? Когда песня стихла, по арене прокатился рокот рукоплесканий и криков, переросших в скандирование:

Нет выселению обездоленных!

Нет выселению обездоленных!

Все присутствующие, казалось, слились в едином порыве, дыша в унисон и скандируя лозунг. Я взглянул на брата Джека. Стоя на помосте, покрытом грязным брезентом, и уверенно чувствуя себя у микрофона, он скользил взглядом из стороны в сторону; были в его осанке величавость и великодушие отца семейства, пришедшего на выступление обожающих его детей. Брат Джек вскинул руку в приветственном жесте; собравшиеся вновь загудели в ответ. Можно было подумать, расстояние между нами сократилось, словно бы я смотрел на них через объектив фотокамеры, наводил фокус на сцену и через открытую диафрагму впускал в себя жару, волнение, аплодисменты и вибрацию голосов; мой взгляд стремительно скользил по рядам, выискивая знакомых из прошлой жизни, и чем дальше от помоста, тем расплывчатей были лица.

Начались выступления. Чернокожий пастор прочитал молитву, затем какая-то дама говорила о положении детей. Последовало несколько докладов, посвященных различным экономическим и политическим вопросам. Я слушал с большим вниманием, стараясь подхватывать слова и обороты из всего арсенала сложных и точных терминов. Это требовало напряжения сил. Речи перемежались исполнением песен, трибуны взрывались внезапными речевками наподобие шаутов времен Южного пробуждения. Все это было созвучно моему настроению, я почти физически ощущал происходящее вокруг. Сидя на стуле и упираясь ногами в грязный брезент, я воображал себя в группе ударных инструментов симфонического оркестра. Это так сильно на меня подействовало, что вскоре я перестал запоминать фразы и просто растворился в немом восторге.

Кто-то потянул меня за рукав — настал мой черед. У микрофона поджидал брат Джек, и я вошел в круг света, который, подобно гладкой клетке из нержавеющей стали, взял меня в плен. Я замер. Из-за бьющего в глаза света я не видел, не различал лиц, заполонивших чашу арены. Меж нами словно опустили полупрозрачный занавес, сквозь который публика, насколько я мог судить по аплодисментам, видела меня, а я ее — нет. Вспомнился беспощадный жесткий, изолирующий больничный ящик, и на душе стало гадко. Я почти полностью прослушал вступительные слова брата Джека. Когда он закончил, с трибун снова раздался взрыв аплодисментов. И я подумал: «Они меня помнят. Кто-то из них присутствовал при выселении стариков».

Микрофон был для меня чем-то чужеродным, раздражающим. Я встал не с того боку, отчего мой голос звучал хрипло и невыразительно, вынудив меня от смущения замолкнуть буквально через несколько фраз. Плохое начало, надо было срочно что-то менять. Я наклонился к сидевшим в первых рядах слушателям с размытыми лицами и сказал:

— Сожалею, друзья. До сих пор меня не подпускали к этим блестящим электрическим штуковинам — не