Турмс бессмертный - Мика Валтари

В конце концов болтовня и смех у костра привлекли внимание Кориолана, и он впустил римлянок в свой шатер. Ветурия горько плакала, проклинала сына и говорила, что жалеет, что произвела на свет предателя родины. Если бы она, мол, могла предвидеть будущее, то сама задушила бы своего Гнея еще в колыбели. Она говорила, что ей противно видеть его, такого большого, красивого, такого сильного — одного из самых сильных мужчин Рима, увешанного военными значками вольсков.

Волюмния подвела к нему обоих сыновей и спросила, неужто он и впрямь так бессердечен, что хочет гибели родному городу своих детей? Она напомнила ему, что несколько лет назад, когда родились мальчики, их брак можно было даже назвать счастливым, а также о прекрасном доме, построенном Кориоланом за ее деньги. Теперь этот дом будет разрушен, супружеское ложе осквернено, а дети наверняка окажутся в рабстве, если вольски сумеют-таки победить.

Кориолан, высокий мужчина, на голову выше других римлян, терпеливо слушал, то и дело посматривая на Арсиною, которая смирно стояла в сторонке с опущенной головой. Но насколько я ее знаю, она, конечно же, позаботилась о том, чтобы Кориолан смог заметить ее искусно уложенные золотисто-рыжие волосы и белую шею. Я бы также не удивился, если бы она от волнения не заметила, что ее плащ соблазнительно распахнулся.

В конце концов Кориолан сказал, что мать его совершенно не изменилась и осталась такой же суровой и бессердечной, какой была тогда, когда он подрастал, и что она так и не постигла сути материнской любви. Волюмнию он утешил тем, что вольски, овладев городом, не тронут ее, так как и у них есть глаза. Сыновей же он обещал выкупить из рабства как можно скорее. Он сказал, что позволил женщинам договорить, но поскольку ничего более умного они ему явно не сообщат, то он вынужден отправить их обратно в город, ибо у него как у предводителя войск есть важные дела и он не может попусту тратить время, выслушивая рыдания и жалобы матрон.

Говоря это, Кориолан с любопытством присматривался к Арсиное, и другие женщины вытолкнули ее вперед, хотя она и упиралась. Они призывали ее обратиться к своей богине, чтобы та помогла ей найти соответствующие слова для убеждения Кориолана. Арсиноя ответила, что для этого она и Кориолан должны остаться в шатре наедине, если, конечно, Кориолан не боится ее, слабой женщины. Впрочем, она готова сбросить свой плащ и показать, что у нее нет при себе никакого кинжала. Кориолан добродушно сказал, что с этим можно подождать, пока они не останутся одни, и приказал римлянкам и охранникам выйти.

О чем беседовали эти двое, когда все их покинули, никто в Риме не знал, знали только, что Арсиноя пробыла в шатре военачальника до самого рассвета, и суеверные женщины утверждали, что видели внутри какое-то неземное сияние. Другие же настаивали, что это были попросту лунные блики. В конце концов появилась смертельно бледная от усталости Арсиноя, велела женщинам восхвалять богиню Венеру и ее силу и без сознания упала на руки окружающих. Кориолан больше не показывался, но прислал отряд вольсков, чтобы те проводили римлянок обратно в город. Для Арсинои были приготовлены носилки. В тот же день он приказал снять осаду с Рима. Вольски свернули свой лагерь и стремительно отошли, даже не пытаясь сжечь уже построенные ими осадные башни.

В течение многих месяцев я не видел Арсиною и даже не хотел ходить возле дома Терция Валерия. Из-за своего состояния она в основном сидела в своих покоях. В самые жаркие летние дни у нее начались роды. Подкупленный мною раб принес мне эту новость, и долгие часы ожидания были для меня совершенно непереносимы. Я шагал из угла в угол по своей убогой комнате и бессильно сжимал кулаки, сознавая, что не могу быть рядом с ней и облегчить ее страдания. Ведь я по-прежнему любил Арсиною, и ничто не могло погасить моего чувства к ней.

Роды были очень тяжелыми и продолжались целые сутки, так как мальчик оказался очень крупным. Когда наконец он появился на свет, то с раскаленного от жары неба внезапно посыпался град, а потом раздались удары грома и сверкнули молнии, причем одна из них подожгла старый храм римского бога границ, из которого тот никак не хотел уходить, чтобы освободить место Юпитеру. Однако гроза эта разразилась без моего участия, так как я в это время чувствовал себя слабым, опустошенным и измученным. Град побил поля и погубил множество овец, но на противоположной стороне Тибра все было спокойно, так что мои небольшие угодья на склонах Яникульского холма нимало не пострадали — напротив, дождь пошел им на пользу.

Когда Терций Валерий увидел своего крохотного сына и осторожно взял его на руки, то он почувствовал такую радость, что велел немедленно принести в жертву волов, овец и свиней в разных храмах, ибо посчитал рождение младенца великим событием.

Прошло немного времени, мальчику исполнился годик, и я вновь увидел Арсиною.

2

Лето подходило к концу, Рим был тих и спокоен, люди работали на полях, а те, кто оставался в городе, прятались в тень и выходили на улицу только в сумерках. Улочки Субуры, как всегда, пахли грязью, гнилыми фруктами и свежевыделанными воловьими шкурами. Фортуна вновь улыбнулась Риму, ибо вольски, которые вначале заключили союз с эквами [53], рассорились со своими союзниками и теперь вели с ними ожесточенную борьбу. В этих условиях Риму не надо было опасаться ни вольсков, ни эквов.

Я как раз обучал одну молодую знакомую плясунью премудростям священного этрусского танца, когда в мою комнату совершенно неожиданно вошла Арсиноя. В том, что девушка плясала обнаженной, не было ничего особенного — так танцовщице удобнее следить за движениями тела и запоминать последовательность танцевальных фигур. Я остолбенел от удивления и охотнее всего провалился бы сквозь землю, когда заметил тот взгляд, которым Арсиноя одарила вначале меня, а потом и бедную девушку; плясунья не понимала, что ей следует чем-то прикрыть свою наготу, и так и стояла в той позе, которую я ей только что показывал, — на одной ноге и воздев руки вверх.

Арсиноя почти не изменилась, разве что стала еще красивее и великолепнее, чем раньше. Саркастическим тоном она сказала:

— Извини меня, Турмс, я совсем не хотела помешать тебе в твоих утехах, но я должна с тобой поговорить, а такая возможность есть у меня только сегодня.

Кивнув, я торопливо собрал вещички девушки, сунул их ей в руки и выставил ее за дверь. Арсиноя уселась на мой скромный табурет, посмотрела кругом, грустно вздохнула, покачала головой и начала:

— Жаль мне тебя, Турмс; я, конечно, слышала, что ты водишься с дурными людьми, но не хотела верить людской молве. Я заставляла себя думать, что дела у тебя идут хорошо, но вот теперь я сама убедилась во всем и вынуждена верить своим собственным глазам, хотя мне это и неприятно.

Во рту у меня стало горько, когда я увидел, как спокойно она сидит передо мной — как будто между нами ничего не произошло.

— Да, — ответил я, — я вел плохую жизнь и попал в дурное общество. Я учил глупых мальчишек греческому языку и даже читал им Гиппонакта [54]: «Два дня человек веселее всего проводит с женщиной. Когда берет ее в жены и когда кладет ее в гроб». Гиппонакт жил в Эфесе, и именно поэтому эти его стихи так запали мне в память. Но родителям не нравились мои уроки, и я потерял своих учеников.

Арсиноя притворилась, что не слышала моих слов, легко вздохнула и сказала:

— У нее слишком толстые ноги и слишком тяжелые бедра. К тому же она низкого роста.

— Но у нее талант танцовщицы, — возмутился я, обидевшись за мою подопечную. — Только потому я ей и помогаю.

— Ах, Турмс, — вздохнула Арсиноя. — Я, по крайней мере, думала, что ты более требователен при выборе женщин. Тот, кто попробовал виноград, никогда не удовлетворится репой. Впрочем, ты всегда был каким-то странным. Я и раньше удивлялась твоему вкусу…

Мне очень хотелось признаться ей, что я весь трепещу от радости и волнения при виде ее и что сердце подсказывает мне, что именно для меня она сегодня причесывала волосы и накладывала краску на лицо. Однако я решил ради собственного спокойствия сохранять хладнокровие и не поддаваться вновь ее чарам. Так как у меня дрожали колени, я сел на край ложа и спросил:

— Чего ты хочешь от меня, Арсиноя?

Она звонко рассмеялась, перестала разыгрывать из себя патрицианку, потянулась всем телом так, чтобы я мог видеть ее ноги, и призналась:

— Естественно, что я пришла сюда не просто так, Турмс. У меня есть к тебе одно дело, и довольно важное, но как же я рада опять видеть тебя и любоваться твоим широким ртом и миндалевидными глазами! Да я готова прыгать от счастья!

— Ах, оставь, Арсиноя, — прошептал я, озираясь по сторонам в поисках ножа, чтобы отсечь себе пальцы, которые хотели прикоснуться к ее гладкой коже. Я ведь знал, что погибну, если притронусь к ней. Хорошо, что моя воля оказалась сильнее моего желания.