Турмс бессмертный - Мика Валтари

Увидев меня, жрец сказал, что время еще есть, и проводил в храм. Не успели мы войти туда, как услышали, что по крыше стучит проливной дождь. Внезапно яркая молния осветила внутренность здания и статую бога молнии с черным лицом и белыми глазами. Потом раздался удар грома.

Спустя некоторое время жрец заявил, что нам пора. Он велел мне раздеться, накинул на себя шерстяной плащ, желая укрыться от дождя, и мы вышли наружу. Небо над нами было черным. Он велел мне встать голыми ногами на бронзовую плиту и повернуться к северу. Сам же он поместился за мной. Над нашими головами сверкали, скрещиваясь, замысловатые зигзаги молний, то и дело ударявших в залежи руды. Вдруг стало совсем светло, и гигантская молния вылетела из-за туч, подобно огромному луку охватила все небо и вновь скрылась в тучах. Земли она не достигла. В то же мгновение мы услышали громовой удар.

Жрец положил обе руки мне на плечи и сказал:

— Бог говорил!

Весь дрожа от холода, потрясенный, пошел я за ним обратно в храм. Он досуха вытер мое тело и подал мне шерстяной хитон. Больше он не произнес ни единого слова. Он только нежно смотрел на меня, как смотрит отец на своего сына.

Я также ни о чем не спросил его, но мне отчего-то захотелось исповедаться, и я рассказал ему, что как-то в детстве, в Эфесе, очнулся у подножия дуба, пораженный молнией. Меня сильно бодал козел, бодал так, что я катался по земле. Я сказал жрецу, что только и вспомнил тогда свое имя: Турмс. Молния сорвала с меня одежду, я был совершенно наг, а все тело покрывали безобразные синяки, оставленные козлиными рогами. В полубеспамятстве я завернулся в священные шерстяные пояса, которые эфесские девушки повесили на кустах около источника Афродиты. А потом мне пришлось убегать от камней, которые в меня кидали, и от кнутов, которыми меня хлестали. Я спасся в храме эфесской Артемиды.

— Богине луны обязан я своей жизнью, — продолжал я, рассказав также, как мудрый Гераклит заплатил за мою жертву очищения, как взял меня к себе учеником, потому что любил все необычное и презирал предрассудки простолюдинов. Ведь большинство греков считает, что молния поражает одних только преступников, объяснял я, поэтому-то люди и хотели закидать меня камнями. Возможно, кстати, они были правы, потому что я навлек на Эфес одни только несчастья… да и на Ионию тоже.

Я признался жрецу в самом большом своем преступлении — в том, что поджег храм Кибелы в Сардах, из-за чего вскоре началась война, а великий царь персов воспылал ненавистью к Афинам. Рассказав ему все это, я склонил перед ним голову в ожидании сурового приговора, он же положил мне руку на темя и доброжелательно сказал:

— Ты сделал только то, что должен был сделать. Тебе не надо бояться злой богини, ибо ты желанный гость на земле. Твой рассказ только подтвердил предчувствие, которое охватило меня, когда я в первый раз увидел твое лицо; теперь я знаю наверняка.

Меня разбирало любопытство, и я спросил:

— Что ты знаешь наверняка?

Он грустно улыбнулся, покачал седой головой и ответил:

— Я не имею права сказать тебе это, пока ты сам не поймешь. А до тех пор ты будешь чужим на земле. Если когда-нибудь ты загрустишь или станешь сомневаться в себе, то вспомни о том, что ты обласкан богами, а с нынешнего дня еще и находишься под защитой земного владыки.

Душа моя томилась от тоски, потому что я ничего не понимал; видимо, мой возраст все еще мешал мне.

Жрец замолчал, в его глазах была усталость. Когда дождь прекратился, и тучи стали уходить за море, он проводил меня до ворот храма и благословил именем своего бога. Яркое солнце выглянуло из-за туч, воздух стал свежим и прозрачным, земля сияла и переливалась яркими красками.

Через несколько дней я снова оказался на борту корабля, который отплывал из Популонии на север в устье второй великой реки этрусков. Там я сошел на берег и поднялся вверх по течению в город Фезулы. Жил я в этом городе как обычный человек. Я уже достиг зрелых лет.

Лишь с наступлением зимы отправился я дальше, в горы, а оттуда по берегу Тибра добрался до Рима.

Ранней весной я покинул Рим. Ранней же весной я туда вернулся. Но об этом времени мне рассказывать не хочется, ибо, встретившись с Арсиноей после года разлуки, я увидел, что она беременна и совсем мне не рада.

Книга IX

ЛУКУМОН

1

Когда я снова подошел к дому патриция Терция Валерия, то увидел, что старые столбы у ворот были починены и заново выкрашены. А шагнув в атрий, я просто не узнал его — так там все блестело и сверкало и так много появилось там всякой новой мебели. Бассейн украшала бронзовая фигурка танцовщицы, лишь слегка прикрытой покрывалом, а дорогая сердцу Терция Валерия воловья упряжка из обожженной глины была задвинута в самый темный угол. Я неторопливо рассматривал все это, чтобы выиграть время и успокоиться перед беседой с Арсиноей, которая выбежала мне навстречу. Я был так взволнован, что сердце едва не выпрыгивало у меня из груди.

Спустя несколько мгновений Арсиноя в растерянности прикоснулась к своему плащу римской матроны и, глядя в пол, сказала:

— Ах, Турмс, как же ты напугал меня своим неожиданным появлением! Я, конечно, многое должна тебе объяснить, но в моем нынешнем положении мне ни в коем случае нельзя волноваться, потому будет лучше, если ты вначале встретишься с дорогим Терцием Валерием, а уж потом мы с тобой поговорим.

Она быстро ушла в глубину дома, разразилась плачем и стала громко звать своих служанок. Услышав ее плач и крики, с палкой в руках примчался Терций Валерий. Он так торопился, что даже выронил груду восковых табличек, принесенных им из сената. Узнав меня, он опустил палку и спросил удивленно и неуверенно:

— Это ты, Турмс? А я думал, ты уже никогда не вернешься. Ведь мы были убеждены, что ты погиб вместе с кораблем, который затонул во время бури. Арсиноя встретила одного моряка, когда в отчаянии бегала по городу, чтобы хоть что-нибудь узнать о тебе. Возложив руку на мой очаг, он поклялся, что судно утонуло. Мы тоже пережили здесь тяжелые дни во время осады Рима племенами вольсков, но все же не сразу поверили этой скорбной вести. Однако он был так убедителен, когда утверждал, что своими глазами видел, как ты, нахлебавшись воды, утонул…

Я спокойно сказал, что не мог из-за осады послать им письмо, и добавил, не сочтя нужным скрывать свою досаду, что по-видимому никто тут не страдал от моего молчания и что было бы лучше, если бы я никогда не вернулся в Рим.

Терций Валерий поспешно проговорил:

— Нет-нет, дорогой Турмс, не пойми меня неправильно. Мы всегда рады видеть тебя в этом доме как друга и гостя. Я очень рад, что ты жив и, судя по всему, здоров. Впрочем, юридически твое появление ничего не меняет, так как Арсиноя сама призналась мне, что между вами никогда не было взаимопонимания, и что только обстоятельства вынуждали ее повсюду сопровождать тебя, поскольку у нее никогда не было другого опекуна. Она горячо стремилась вернуться в родной город, из которого судьба так жестоко вырвала ее в молодые годы… Гм, так о чем это я? Я не держу на тебя никакой обиды, да и Арсиноя не чувствует к тебе неприязни. Ведь ваш супружеский союз никогда не был оформлен законным образом и уж никак не соответствовал римскому праву. После того как ее богиня снова, невзирая на мои преклонные года, сделала из меня мужчину, я счет необходимым и даже обязательным вступить с Арсиноей в брак, особенно учитывая ее нынешнее положение. За это время, несмотря на жестокие лишения, которые все мы пережили, я стал моложе на десять, если не на все двадцать лет. Ведь согласись, Турмс, что я прекрасно выгляжу!

И этот прежде такой рассудительный старик, раздувшись от гордости, принялся топтаться передо мной, как петух перед своими драчунами-соперниками. Сморщенная кожа складками свисала у него с подбородка. Теперь он не носил бороду, а свою сенаторскую тогу с пурпурной каймой кокетливо, словно тщеславный юноша, поддерживал одной рукой. Я не знал, плакать мне или смеяться, такое это было жалкое зрелище.

Я ничего не ответил, и Терций Валерий озабоченно продолжал:

— Конечно, нам пришлось пройти через определенные трудности, поскольку мы должны были доказать, что она по происхождению патрицианка и римлянка. Она, наверное, рассказывала тебе, при каких странных обстоятельствах, будучи беззащитной сиротой, была вынуждена давным-давно покинуть наш город. Но отвага и смелость, которые Арсиноя проявила во время осады Рима, а также хорошая репутация, заслуженная ею среди римских женщин, очень помогли ей. Супруги сенаторов дали понять своим мужьям, что только истинная римлянка может пойти на такое самоотречение и пожертвовать жизнью ради своего родного города. Сенат принял это за доказательство ее происхождения и сначала признал ее римской гражданкой, а потом также и патрицианкой. А иначе мы не могли бы заключить свой брачный союз, так как браки между патрициями и плебеями не дозволяются законом.