О, юность моя! - Илья Сельвинский

Итак, зачет получен. Теперь надо было подумать о хле­бе насущном. Леська отправился на фабрику «Таврида».

Когда он вошел в цех, девушки бросились к нему и тут же завопили:

— Бредихина! Муж приехал! Муж! Бредихина!

Вбежала Нюся Лермонтова. Увидев Леську, она всплеснула руками и начала комически падать в обмо­рок. Леська, смеясь, поддержал ее за талию.

— Почему вас называют Бредихиной? Вы ведь Лер­монтова.

— А с тех пор, как я навязалась вам в жены, я стала у девок Бредихиной. А я и насправде соскучилась за вами, как жена за своим мужем.

Она счастливо улыбнулась.

Леська смутился.

— А где ваш котел?

— А вот он.

— Ну, давайте. Начну с вас, — сказал Елисей и взял­ся за «веселку».

Рабочий день при Врангеле действительно стал вось­мичасовым. Но заработная плата снизилась до такой сте­пени, что существовать было невозможно. Зато каждый следующий час до двенадцати оплачивался вдвое, а сверх двенадцати — втрое. Елисей работал четырнадцать часов, ел повидло, пил сидр, которые уже не лезли в глотку, и наливался злобой. Особенно бесил его Розеноер, публи­цист, провозглашавший Врангелю здравицу за этот наг­лый обман рабочих.

Нет, Елисей должен, должен связаться с партией. Он задыхался без этой связи. Он чувствовал себя одиноким, заброшенным в общество горилл.

В первое же воскресенье Бредихин пошел на Базар­ную площадь, где в бывшем трактире помещался Союз пищевиков. Секретарь, увидя студенческую фуражку, по­глядел на нее неодобрительно.

— Где работаете?

— На консервной фабрике «Таврида».

— Кем?

— Рабочим.

— Врете. Покажите руки.

Леська показал сзои мозоли.

— Гм... Странно. Студент, а работает простым ра­бочим.

— Всяко бывает.

— Кто вас может рекомендовать?

— Мастер нашей фабрики.

— Кто такой?

— Денисов.

— Денисов? Иван Абрамыч? Но ведь он член прав­ления нашего союза. Если он рекомендует, этого вполне достаточно. Подождите, я его вызову.

Секретарь ушел, но вскоре вернулся.

— Зайдите к нему.

Леська вошел в какую-то комнату и увидел Денисова у роскошного письменного стола.

— Оказывается, вы большой человек, Иван Абрамыч: член правления.

— Зачем тебе нужно вступать в нашу организацию?

— Хочу через вас связаться с партией.

— В профсоюз мы тебя примем: не имеем права не принять. Но к партии тебя не допустим.

— Почему?

— Ты интеллигент.

— Ленин тоже интеллигент.

— А вот когда станешь таким, как Ленин, будет дру­гой разговор. Все!

— Но, товарищ Денисов...

— Я сказал: все!

Денисов снял телефонную трубку, вызвал фабрику «Абрикосов и сыновья», затеял разговор о неаккуратной уплате членских взносов и этим дал понять, что занят и дальше болтать с Леськой не намерен.

Елисей ушел.

Вскоре работа на фабрике оборвалась. Новых зака­зов не было. Елисей, который все эти дни ночевал в кон­торе, снова пришел на Петропавловку.

— Ну, как со стихами, Аким Васильич? Так-таки ни­чего больше не написали?

— Одно все же написал... — сконфуженно ответил Беспрозванный. — Вы знаете, это как куренье: сразу бро­сить нельзя.

— Значит, одну папироску выкурили?

— Да ведь вот! — вздохнул Аким Васильевич и вы­тащил из бокового кармана блокнот. — Прочитать?

— Обязательно.

Беспрозванный задохнулся и, крепко зажмурясь, про­декламировал:

Ах, что ни говори, а молодость прошла...

Еще я женщинам привычно улыбаюсь,

Еще лоснюсь пером могучего крыла,

Чего-то жду еще, а в сердце хаос, хаос.

Еще хочу дышать, и слушать, и смотреть, Еще могу шагнуть на радости, на муки,

Но знаю: впереди, средь океана скуки,

Одно лишь замечательное: смерть.

Колдун открыл глаза и уставился на Леську.

— А квартирантов нет? — спросил Леська отсут­ствующе.

— Нет.

— На какие же деньги вы живете?

— Я заложил часы, шевиотовую пару и даже пенко­вую трубку. Теперь я могу заложить только ногу на ногу. Но вы, молодой человек, моих стихов не слу­шали?

— Ах нет! Что вы!

— Не слушали. Я вижу. Это... это безобразие! Я пе­ред ним всю душу, а он...

— Аким Васильевич! Родной! — вдруг выпалил Елисей безо всякой связи с предыдущим. — Напишите для меня стихотворение. Самое маленькое.

— Стихотворение? Для вас?

— Вы так талантливы! Для вас это не составит ни­какого труда.

— Какое же вам нужно стихотворение?

— Эпиграмму.

— Ого! На кого же?

— Ну, на эту... Как ее... На белогвардейщину.

— Чур меня, чур меня, что вы! Погубить меня хо­тите, что ли?

— Маленькое. Всего четыре строчки.

— Но при чем тут маленькое? Ребенок тоже малень­кий, а когда родится... Нет, нет! И не просите! И во­обще... Платон сказал: «Поэзия — тень теней». А это что же?

— Четыре строчки. Вполне достаточно, — сказал Леська, уходя.

— Ничего этого не будет! — крикнул ему вдогонку Аким Васильевич.

От Беепрозванного Бредихин пошел в студню Смир­нова.

— Какая теперь студия? — грустно сказал Смир­нов.— Ни у кого нет денег, жизнь вздорожала, и сейчас у всех запросы брюха взяли верх над запросами духа.

— А где Муся Волкова?

— О! Она теперь большой человек, манекенщица в Ателье мод.

— И на это можно существовать?

— А разве можно было существовать на гонорар на­турщицы?

***

Утром Елисей пошел на фабрику: а вдруг получили заказ? Во дворе стояло довольно много рабочих: все ждали, будет сегодня работа или нет.

— Ну, как? Работаем? — спросил Елисей.

— Неизвестно. У мастера ставни еще закрыты.

Елисей подошел к домику Денисова и крепко посту­чал пальцем по стеклу.

— Кто там? — послышался сонный голос.

— Бредихин.

— Чего надо?

— Будет сегодня работа или нет?

— Сегодня не будет.

— А завтра?

— Послезавтра будет.

— Почему же вы не объявляете об этом? Люди стоят тут с шести часов, а вы себе сны смотрите.

— А это не твое собачье дело. Ишь ты! Все стоят, до­жидаются, и ничего, а этот... Барина из себя строит!

— А вы не грубите! А то я вас как прохвачу в газете, что...

— В буржуазной прессе? — ехидно захихикал голос.

Эта ловкая реплика резанула Елисея до боли.

— Товарищи! — обратился Леська к рабочим, не­сколько снизив тон. — Сегодня работы не будет. Наве­дайтесь послезавтра.

Рабочие начали расходиться. Нюся пошла рядом с Елисеем.

— Зачем вы с ним так грозно разговаривали?

— А зачем он заставляет народ ждать, покуда про­спится?

— Он всегда такой.

— Ничего. Переучим.

— И потом вы назвали нас «товарищи». Разве ж так можно?

— А вы что, трусите?

— Да. Не за себя. За вас.

— А чем я вам так дорог?

— Хороший человек. Тем и дорогой.

Елисей остановился и внимательно посмотрел ей в глаза. Он о чем-то думал.

— Скажите, Нюся, как вы относитесь к указу Вран­геля о восьмичасовом рабочем дне?

— А что?

— Вы согласны с тем, что это обман народа?

— Согласная.

— И я согласен. А ваши друзья и подруги согласны?

— Не спрашивала.

— А как вы думаете?

— Думаю, что и они тоже.

— Но если так, почему же мы это терпим?

— А что мы можем? Война! На войне генералы хозяева. Ах, эта война! До чего ж надоела! Хоть бы уж как-нибудь кончилась.

— Почему же «как-нибудь»? Народ столько крови пролил, а вы, пролетарка, говорите «как-нибудь».

Нюся покраснела.

— Ну, прощайте! — сказал Елисей сурово.

— До свиданья, — прошептала Нюся, виновато глядя студенту в глаза. — Вы на меня сердитесь?

— А вы как думаете?

***

Аким Васильевич хмуро вошел в комнату Елисея и сунул ему бумагу.

— Вот. Состряпал. Не знаю, то ли это, что вам нужно.

Бредихин прочитал:

Эпиграмма на барона Врангеля

Ты пляшешь Англии в угоду.Но как пред ней ни лебези,Никто моральному уродуНе скажет: «О, ich liebe Sie!»

— Чудесно! — воскликнул Бредихин. — Вы гений, Аким Васильевич. Но мне нужно резче и понятнее. Эта вещица легко дойдет до интеллигенции, но простой на­род ее не осилит. Все-таки кончается она немецкой фра­зой.

— Да, но какой! После германской оккупации все население знает, что такое «Ich liebe Sie». Что-что, а уж это знает.

Елисей зорко взглянул на Беспрозванного.

— А ведь вы правы! Пожалуй, так. Надо только на­писать в русской транскрипции: «Их либе зи». Ну, да­вайте вашу эпиграмму.

— Что вы думаете с ней делать?

— Напечатать большим тиражом.

— Вы с ума сошли! Кто же ее пропустит?

Елисей засмеялся.

— Я! Я лично!

Работа на фабрике возобновилась. Бредихин, как обычно, помогал всему строю «весельщиц». Когда оче­редь дошла до Нюси, он взял из ее рук весло, она тихо спросила: