О, юность моя! - Илья Сельвинский

— Верно подмечено! — одобрил Яков Александрович, не опуская бинокля. — Но вы не убивайтесь, Елисей. У каждого из нас есть в мире двойник. Этот двойник на­столько точная наша копия, что даже число волос у нас одинаково. Почему же вы не встретите вашу Еву? Обя­зательно встретите! Только вот беда: такие девушки обычно крестьянки. У вас с ней будут слишком разные горизонты. Счастья она вам не принесет. Очень скоро вас проймет до костей культурная ностальгия: ведь культу­ра — вторая родина.

Но Леське было все равно: только бы встретить! Он готов был бы посвятить Еве всего себя без остатка, даже если б она оказалась глухонемой. В то же время он пони­мал, что любовь не может утолить всех его духовных за­просов. Он это понял по тому, с какой легкостью пере­жил разрыв с Аллой. Если б она прогнала его по любому другому поводу, он сделал бы все, чтобы добиться про­щения. Но революцию он ей не отдаст.

Однако революция, кажется, забыла о Леське. Никто к нему не приходил. Никакие сигналы не тревожили скромной дачи Бредихиных. Шли дни за днями, а Леська ничего не делал. Наконец он решил пойти на мельницу, не дожидаясь прихода Шулькина. Однако чутье под­польщика заставило его действовать осторожно. Он во­шел в калитку дома, стоявшего напротив, и постучался в грубое венецианское окно какой-то квартиры.

— Чего надо?

— Простите, пожалуйста, господин Шулькин здесь живет?

— А зачем он вам?

— Да вот взял он у меня как-то алгебру и не вернул, а теперь она мне нужна.

— Арестовали вашу алгебру... А сюда вы не ходите, а то и вас зацапают, да и нам придется несладко.

Леська пошел назад. По дороге, поглядывая на тень сзади, он заметил, что за ним шагал какой-то тип, очень плохо притворяясь пьяным.

«Филер!» — подумал Леська и позвонил в парадное знакомого миллионера.

В детстве, когда играли в «пятнашки», достаточно было ухватиться за столб и крикнуть: «Дом!» — и тебя уже никто не смел тронуть. Таким «домом» для Леськи был дом Шокаревых.

Когда Леська позвонил, ему открыла красавица Женя.

— Вы кто? — спросила она с детской простотой.

— Володин товарищ.

— Я тоже товарищ Володи. Пойдемте!

В столовой за шикарными бутылками и роскошными яствами сидели старик Шокарев, Володя и Мирэлла.

— Володин товарищ! — объявила Женя. — А это сам Володя, его папа и моя сестра Мирэлла.

Мирэлла взглянула на Елисея и высокомерно подняла брови.

Женя уселась рядом с Володей. Обе пары уже осно­вательно выпили. Елисей понял, что пришел не вовремя, но на улице ждал сыщик, и Леське ничего другого не оставалось, как принять приглашение и сесть за стол.

Стены синие, тахта красная, зеленая ваза на буфете наполнена горой ярко-желтых лимонов. Мирэлла была в платье из кораллового фая, Женя одета проще: серая юбка и черная кофта с одним серебряным погоном из парчи: в этом проявилась война, принесшая с собой по­мимо крови еще и моду.

— Неужели вы сестры? — спросил Елисей, усевшись рядом с красавицей Женей.

— Тарарам! — воскликнула Женя в смысле «еще бы!» — У нас во всем родство. Мари была подругой ди­ректора банка. Его расстреляли. А я жена комиссара. Его повесили.

— Женни! Зачем так говоришь? — отозвалась Ми­рэлла с интонацией классной дамы. — Ничего подобного никогда не было.

Все засмеялись.

— Мирэлла у меня, что называется, prude[8], — сказала

Женя. — Она хочет поехать в Англию. Ей бы очень пошла Англия. Что?

Шокарев-старший выстрелил из шампанской бутылки и пролил пену себе на брюки. Кутить он явно не умел, но за женщинами ухаживать научился.

Он налил вина в фужер, преподнес его Мирэлле, и когда красотка взяла бокал за ножку, Иван Семенович, не отдавая его, перецеловал все ее пальцы.

— Умираю пить! — крикнула Женя.

Володя налил Жене и чокнулся с ней. Леська налил себе сам.

Подали кефаль по-гречески.

— Автокефальная церковь! — закричал Иван Семе­нович ни к селу ни к городу.

Протомленная в духовом шкафу, окруженная долька­ми присохшего в жаре лимона и до корочки загоревшими ломтиками помидора, черноморская рыба являла собой венец кулинарного искусства Евпатории.

— Какая прелесть! — пролепетала Мирэлла. — Я ни­когда ничего подобного не кушала.

— Да, но ее надо с перцем, с перцем! — кричал Шокарев-отец, высыпая на свою порцию чуть ли не полови­ну перечницы.

— Кефаль действительно превосходная! — похвалил Леська. — Такой приготовить ее может только мой де­душка.

— А кто такой ваш дедушка?

— Рыбак. Это вас шокирует?

— Тарарам! — сказала Женя в смысле «ничуть».— Я ведь подкидыш. Может быть, и мой дедуля какой-ни­будь рыболов.

— Володя! — загремел отец. — Принеси, дорогой, еще лимончика. Этого мне мало.

Володя встал и пошел к буфету.

Елисей тихо спросил:

— А вы вправду были женой комиссара?

— Ну, не женой, конечно. А впрочем, у большевиков это не имеет значения. Жили невенчанными.

— И долго жили?

— Около года.

— И любили его?

— Любила и люблю, — тихо ответила красавица.

— Кого любила? Кого люблю? — вмешался Володя.

— Лосося! — сказал Бредихин.

— Ну да. Это наша дальневосточная рыба, — поддер­жала Женя, легко включаясь в игру.

— Лососина — прекрасная рыба, — рявкнул уже осно­вательно пьяный Шокарев-отец. — Но в сравнении с кефалью — ни-ни... Не тянет! Что хотите ставлю: не тянет.

И вдруг запел:

— Бо-о-оже, царя храни!

Володя вскочил и, ухватив отца под руку, крикнул его соседке:

— Мирэлла! Уложите отца спать!

— Зачем спать? — кричал Шокарев-папа. — Куда спать? С кем спать?

Мирэлла взяла старика под руку с другой стороны и отчетливо сказала:

— Иван Семенович! Когда вы шалите, вас это очень старит.

Гигантский карлик мгновенно присмирел и послушно побрел в свою спальню рядом с женщиной, которой до­стигал едва ли до плеча.

Когда Елисей вышел на улицу, филера уже не было. То ли устал ждать, то ли решил, что обознался. Леська шел домой и думал о Жене. Почему-то запомнилось от всего виденного и слышан­ного то, что она была женой комиссара.

* * *

Дома все шло своим чередом. Тихо и спокойно. Ба­бушка вела хозяйство, дед ничего не делал, Андрон вре­мя от времени прибывал на своем «Чехове», который хо­дил теперь от Евпатории до Керчи, Леонид время от вре­мени удалялся в свою операционную, куда приходили не только женщины, но и мужчины. Иногда наведывался полицейский, принимал от Леонида мзду и тут же исче­зал.

Хотя Елисей и готовился к осенней сессии, работа над учебниками не могла исчерпать его жажды действия. Ка­кую ценность он теперь собой представляет? Пока ата­ман Богаевский жил в Евпатории, Леська был нужен, даже необходим. Кто другой, кроме него, был так вхож в дюльберовское общество? Но Богаевский уехал, и нужда в Леське миновала. До чего же это обидно!

Дня через три Елисей уехал в университет сдавать экзамены.

10

Когда он явился в дом на Петропавловской площади. Аким Васильевич очень ему обрадовался.

Комната была все той же — опрятной и уютной, но хозяин уже совсем не тот.

— Ну, как? Новые стихи пишутся?

— О, нет! Я теперь к перу просто не притрагиваюсь. Пока у меня шли баталии с Трецеком, я еще кой-куда го­дился, но сейчас... после тюрьмы... Нет.

— Быстро же вас там сломали.

— О! Вы так говорите потому, что не знаете, что та­кое тюрьма. Нет, дорогой мой. С поэзией покончено. Ausgeschlossen! Дайте спокойно пожить до гроба, сколь­ко мне положено небом.

— Но разве это будет покой, если вы больше не при­коснетесь к перу?

— Не искушайте меня, Елисей. Не удастся. Я не из героев. Увы!

У Беспрозванного появился новый стиль: торжествен­ная неуверенность.

Бредихин отправился в университет. Нужно было сдать политэкономию, но как показаться на глаза Бул­гакову?

По дороге Елисей взглядывал на афиши:

«Дворянский театр.

Выступление члена государственной думы В. Пуришкевича:

«Русская революция и большевики».

«Вечер смеха»

«Куплетист Павлуша Троицкий».

«Песенки Вертинского»

«Публицист Розеноер.

Указ барона Врангеля о восьмичасовом рабочем дне».

«Ого! — подумал Елисей. — Вон куда его метнуло».

В коридоре университета он чуть не столкнулся с Бул­гаковым. Священник прошел мимо Леськи, путаясь в своей рясе и бороде (было ясно, что он не привык ни к той, ни к другой). Леську он то ли не заметил, то ли не узнал. Но все равно Елисей к нему не подойдет. Как же быть? На этот раз чудо снова посетило Леську, хотя давно к нему не заглядывало: за время его отсутствия откуда-то прибыл политэконом профессор Георгиевский, который принимал экзамены по своему учебнику. Хотя этот учебник также игнорировал Маркса, но Леська, умудренный опытом, сумел сдержать свое раздражение и сдал предмет тихо и смирно. Он боялся только, чтобы его не спросили о проблеме промышленных кризисов, потому что здесь без марксизма не обойдешься, но, на его сча­стье, ему попался билет: «Синдикаты, картели и тресты». Если говорить по совести, нужно было задеть вопрос о концентрации капитала, но Леська обошел его тем, что стал подробно излагать разницу между синдикатом и трестом, трестом и концерном.