Жизнь Нины Камышиной. По ту сторону рва - Елена Коронатова

— Могет, вам и смех, — сказал Никишка, — но мужикам из Верхне-Лаврушина не до смеху, вот оно што… В артель вписалась не токма голытьба, значит, вроде меня, а справные мужики. А теперича вот какое дело — когда сноп гнилым свяжешь, что с ним бывает? Рассыплется такой сноп. И артель рассыпалась. А кому от энтого худо? Обратно мужику. Мой сват в артель две коровы и нетель сдал, а привел домой одну коровенку, да и ту хоть сейчас на живодерню. С чаво бы энто?

Все молча чего-то ждали.

— С чаво бы энто? — повторил Никишка и сам ответил — А с тово: коли мое — буду обихаживать, а не мое — катись кобыле под хвост. — Он снова оживился, видимо, знал, что его слушают. — Вот у вас часы на ручке — ходют, видать, исправно, а отдай вы их другому, третьему в пользование… Никто по-вашему берегчи не станет. А пошто? Не мое — вот в чем загвоздка. Так я, мужики, говорю? Не мое.

Заговорили разом:

— В точку гвоздь вбил.

— Никишка нешто не скажет!

— Кабы чужое, как свое берегчи…

А он уверенно гнул:

— Вы вот слова сказали, и на том конец. А нам свою корову на чужой двор вести.

— Не на чужой, а на общественный, — наконец, нашлась она.

— А все едино, как ни назови… Не мое — не мое и есть… Бабы верхне-лаврушинские сказывали: без молока наплакались. Ребятишки у кажного. Всяк бы в артель вписался, кабы польза… Говорить-то оно легше…

И тут длиннобородый бедняк в армяке (а она-то ждала от него поддержки) бухнул:

— Ботало болтает — дык хоша польза.

Нина знала свою способность краснеть, знала, что не только лицо, но и уши и шея у нее покраснели. Где уж найти необходимые слова.

…«Конечно, это было отступление и провал», — думала Нина, идя по таежной дороге.

От мрачных мыслей и самобичевания ее отвлекла береза. Тоненькая, упругая, затянутая в белую шелковистую кожу, описав дугу над дорогой, береза припала верхушкой к кусту шиповника. Казалось, она это сделала нарочно, балуясь, и вот-вот выпрямится.

Ужасно неприятно, что тогда ее спас, вызволил из неловкого положения, кулак Василий Медведев. Он заполнил пустоту, унизительную пустоту, отделившую ее от крестьян.

Поглаживая черно-серебристую бороду, степенно заговорил:

— Правильна вы высказывали насчет смычки города с деревней, и опять же про ин… инстру…

— Индустриализацию, — подсказала Нина.

— Индустриализацию, — медленно повторил он, — мы это понимаем. Значит, так: мы городу хлебушко — город заводы построит, даст нам плуги. Мы государству — оно нам. Все правильно. Мы вот подмогнули государству, и хлебушко дали, и денежки свои на займ внесли. А нам — ни тебе облигациев, ни расписок. Уехал представитель рика — и Митькой звали.

Никишка пояснил:

— А фамилье у него козлиное — Козлоногов…

Мужики засмеялись.

Она обещала собранию выяснить про облигации и ничего не добилась. Написала сначала Козлоногову. Он не ответил. Написала Степанчикову, пожаловалась ему на Козлоногова, и снова никакого ответа. Поехать самой — неудобно просить подводу: мужики торопятся до распутицы закончить полевые работы. А пешком идти девять верст. Да и страшно одной. Бабушка говорила:

«Никогда ничего не обещай, если не можешь выполнить».

— Я должна пойти, — сказала она вслух, — иначе они всегда будут считать меня боталом.

Решила не откладывать, пойти завтра, благо завтра суббота. И, как всегда, если найдешь выход для себя в чем-то запутанном, сразу стало легко. Снова нахлынули запахи леса. Огляделась. «Однако я далеко забрела».

Внезапно услышала голоса. Если кто-нибудь из знакомых — подвезет. Пошла на голоса. Увидела чудо-пень: огромный, вывороченный. Будто черное вихрастое сторукое чудовище поднялось на скрюченные лапы.

Небольшая поляна. Телега. Мешки с картошкой. В телеге доски или ящики. Какие-то люди. Нина в нерешительности остановилась за деревьями. Длиннобородый в армяке, тот, что сказал «ботало болтает». Долговязый парень. Сын, наверное, очень похож. Оба копают яму. Зачем? Ах да, закапывают картошку. Мотря говорила, что они вчера тоже где-то закопали в яму картошку до весны.

Старик громко и мерзко выругался.

Нина на цыпочках метнулась за чудо-пень и притаилась. Больше всего на свете она не хотела, чтобы они ее увидели.

— Кажись, кого-то носит, — насторожился парень.

— Белка, видать, — отозвался старик, — кто к крестику пойдет?

Нина вспомнила рассказ Никитичны про «крестик». Девушка зимой ушла в лес и не вернулась. Весной, когда сошел снег, обнаружили «белые косточки». Никто доподлинно не знал, отчего погибла девушка, то ли от зверя, то ли от лихого человека. Никого у этой несчастной не было, кроме выжившей из ума бабки, а потому и похоронили прямо в лесу. Старухи рассказывали, что живет в этом месте лесовик, кто-то божился, что собственными глазами видел. Бабы сюда не ходили ни по ягоды, ни шишковать.

Боязливо озираясь, Нина выбралась на дорогу. Крестик она увидела сразу. Как не заметила его раньше? Черный, почти сгнивший крест, а вокруг темные елки. В деревню чуть не бежала, и все чудилось — кто то за ней гонится.

Глава двадцать третья

Старик с кхеканьем колол дрова. Он никак не мог понять, кого Нина ищет.

— Ори громчее, — приказал он. Наконец, разобрав, махнул рукой. — Стал быть, стрикулиста надобно — ступай по колидору, в кабинете председателя портянки сушит.

«Так и есть, — подумала Нина, — никто Козлоногова не уважает. Я ему все выскажу…» Рывком открыла дверь. За столом, взгромоздившись на табурет с ногами, сидел совсем молодой человек в кожаной куртке и буденовке со звездой. А ей-то казалось, что он старик и непременно с сивой козлиной бородкой. Оказывается, Козлоногов совсем молодой и даже красивый.

На печке действительно сушились портянки и подсыхали обляпанные грязью сапоги. На столе: алюминиевая кружка, краюха хлеба и остатки сухой воблы. Козлоногов улыбнулся Нине, дружески, радостно, даже немного глуповато.

Нина чуть не ответила на его улыбку и, обозлившись на себя за «идейную беспринципность», резко заговорила: почему товарищ Козлоногов не ответил на ее письмо? Пришлось из-за этого девять верст пешком тащиться. Потому, что стыдно? Предположим, с ней он мог не считаться. А какое он имеет право обманывать крестьян? Он же подписку проводил не лично от себя, а от имени государства! И они теперь считают, что государство их обманывает.

— Погоди, что ты несешь! — оборвал Нину парень. Его лицо, сначала улыбчивое, потом недоумевающее, выражало теперь досаду.

— Не смейте мне говорить «ты!» Вы не так уж меня и старше! Я учительница. Если не хотите меня уважать, так уважайте учительницу.

Он смотрел на нее во все глаза и вдруг заулыбался.

Все разом прорвалось: неопределенность со школой, обида на бедняка, который не только не захотел ее поддержать, но и обозвал «боталом». А дорога? Разве легко было переться девять верст по раскисшей дороге. Сам бы попробовал. Хорошо еще, что нашлась попутчица. Правда, простоватая Стеша только пугала: «Ой, ктой-то, кажись, стоит за кустом!» А то еще хуже — примется рассказывать, «как намеднись волк мужика задрал». Сейчас, когда уже нечего бояться, просто идиотство реветь. Нина кусала губы, слизывая предательские слезы, и ничего с собой не могла поделать.

Мягко ступая, парень подошел к Нине, осторожно дотронулся до ее плеча.

— Ну, что ты… что? Успокойся, — участливо проговорил он.

Этого еще недоставало, чтобы Козлоногов ее жалел. Она резко отвернулась.

— Вы смеетесь, — сказала она, хотя он, кажется, и не думал смеяться, — это они над вашей артелью смеются. Они из-за вас уже никому не верят…

— Подождите, вы меня с кем-то путаете, — сказал парень, переходя на «вы», — я никого на заем не подписывал, никому ничего не должен.

— А вы кто? — слезы у нее моментально высохли.

— Я кто? Зорин. Виктор Зорин. Наша бригада приехала из города…

Она была так пристыжена и подавлена, что ему пришлось несколько раз повторить:

— Вы откуда? Где работаете?

Нина путано принялась объяснять, что формально она не учительница, а всего-навсего ликвидатор неграмотности. Но это только формально, потому что на самом деле она учит ребятишек, и, окончательно смешавшись, замолчала.

— Лаврушино далеко? — спросил Зорин.

— Я же сказала вам — девять верст.

— И все пешком?

— Я же сказала — подводы не было.

Странное у него лицо: что-то в нем девичье, и потом оно все время меняется. То улыбается, то хмурится.

Зорин быстро обулся, бросив на ходу: «Сбегаю за дровами», исчез за дверью.

Только сейчас Нина поняла, как устала. Пока шла, не так зябли ноги, теперь же их до боли ломило от холода.

Зорин вернулся с охапкой дров. Через несколько минут круглая железная печка раскалилась докрасна.