Жизнь Нины Камышиной. По ту сторону рва - Елена Коронатова

ЛЕНИН

За ее спиной, ее неграмотные ученики прочитали: «Ленин».

Глава двадцать вторая

В лесу тихо. Но тишина кажущаяся. Постепенно, когда осталась далеко позади деревня с ее звуками — ржанием лошадей, скрипом телег, мычанием коров, ухающим стуком топора и въедливым визгливым пением пилы, начинаешь понимать, что и лес до макушек наполнен звуками своими, лесными. Вот за деревьями прошуршало. Может, белка, учуяв человека, метнулась на ветку повыше, а может, и глухарь сорвался с насиженного местечка. Стукнувшись о ствол кедра, с легким посвистом стрельнула шишка. За буреломами, спотыкаясь о корни деревьев, куда-то спешил ручей. Живет разграбленный осенью лес. Но скоро он утихомирится. Скоро зима. Снег и безмолвье. Зима уже делала набеги: по утрам высылала заморозки, порошила тающим снежком, выставляла на речке забереги. Но у Бургояковки характер непокладистый, взломав береговой ледок, она перекатывалась по камням, словно частушки выговаривала. Лес покорнее встречал зиму. Он хранил в овражках и ложбинках наметы снега, подолгу утрами не хотел расставаться с голубой изморозью на когда-то высоких, а теперь сникших и пожухлых таежных травах; не растаивал ледяные корки на дорожных лужах.

В лес Нина отправилась рано — деревня еще только просыпалась.

Шла, поглядывая на громады кудлатых кедров, высокомерные сосны, боязливые осины, белобокие березы и, рыжие вихрастые рябины. Дорога поднималась в гору. Крестьяне говорят, что за горой — непроходимая тайга.

Обо всем, что с ней случилось за эти три недели, непременно надо написать Ивану Михайловичу. Столько нового…

Она еще спала, когда заявилась Леонтиха. Присела на краешек табуретки у Нининой кровати и плачущим голосом сообщила:

— Ума не складу, чего делать? Обратно они пришли в школу. Не гнать же их взашей.

— Да кто пришел? — спросила Нина, ничего не понимая.

— Хто, хто! — сокрушенно покачала головой Леонтиха. Левый глаз ее лукаво смотрел в сторону, правый — сморгнул слезинку. Эта особенность ее глаз всегда смущала Нину, ей казалось, что Леонтиха над ней подсмеивается.

— Известно хто — ребятишки. Обешшала, грит, Николавна нас учить.

— Да я же вчера им все объяснила! — встревожилась Нина. — Не могла же я ночью съездить в рик?!

— Я им че и толкую, — вздохнула Леонтиха, и опять ее левый глаз лукавил. — Ты уж, Нин Николавна, сама им все как след обскажи, — попросила Леонтиха. — Могет, тебя и послухают.

Нина бежала в школу, как упорно называла Леонтиха ликбез. «Это уж слишком. Что думают родители? Ведь, кажется, русским языком все объяснила».

Они сидели тихо, как мыши. Они не встали, когда она вошла, как это полагается ученикам. Они смотрели на нее: кто исподлобья, самые маленькие — с беззубой улыбкой, старшие — боязливо.

Нина в полной тишине, только сверчок надсаживался за печкой, прошлась по классу. Леонтиха, скрестив руки под грудью, молча подпирала притолоку.

Нина глянула в окно… Дождь идет по деревне. Мокнут избы. Мокнет красный теленок под серым плетнем. Из-за дождя на горе и леса не видно, так — дымная синева какая-то…

Дети молчали.

— Ну вот что… — Она увидела сидящего за передним столом босоногого мальчишку и на секунду замолчала. Его грязные в цыпках ноги не доставали пола. Нина кашлянула, чтобы проглотить что-то застрявшее в горле, и, тщательно выговаривая слова, сказала: — Когда входит в класс учительница, надо вставать.

— Слава те господи! — Леонтиха истово перекрестилась на пустой передний угол, оба ее глаза выкатили по слезинке.

«Я напишу ему, — думала Нина, — что у меня не хватило духу отправить их домой».

Конечно, тяжеловато, когда утром школа, а вечером ликбез. Но самое трудное с букварями: четыре букваря для взрослых и три — для детей. Приходится писать печатными буквами на доске, иначе как их научишь читать?

Отправилась на попутной подводе в Верхне-Лаврушино. Тот самый председатель рика товарищ Степанчиков, что проводил с ними беседу на курсах ликвидаторов неграмотности, похвалил Нину.

— Молодец, товарищ Камышина! Растет у крестьянского класса тяга к учебе. Проявляешь активность. Учи ребят, а жалование мы тебе выхлопочем. Получишь что положено. Не волнуйся.

— Я не о себе, — Нина покраснела, — мне же не выдали букварей на ребят.

Степанчиков снял очки в оловянной оправе, потер рукой заросшую щеку и сказал:

— Пишем: «Ударим букварем по тьме и невежеству!» Грамотеи. Откуда я тебе возьму букварей! — обозлился Степанчиков. — Ты собрания проводишь с крестьянами? — сердито спросил он.

— А зачем? — Нина замялась. — То есть я хотела спросить: на какую тему?

Обращаясь к портрету Калинина, Степанчиков пожаловался:

— Посылают девчонок, а тут налаживай политпросветработу. Ты, Камышина, проведи беседу о коллективизации. Разъясни текущий момент. Поясни, что идут бои за новую соцдеревню. Зарубила? Ясно?

Нина промолчала. Как же она себя теперь презирала за это молчание! Надо было честно признаться, что ничего ей не ясно. Ведь она же никогда не проводила бесед с крестьянами. Струсила. Испугалась, что он еще раз скажет: «Посылают девчонок». Испугалась и ничего не спросила.

В заключение он еще пристыдил:

— Необходимо бороться с трудностями. Это только маловеры спирают на то, что нет средств. Зарубила? Месяц-другой можешь поработать и на ликвидаторском жалованье.

Ночью, лежа в постели, она мысленно продолжала спорить со Степанчиковым: «Напрасно вы считаете, что я из-за денег. Я сама прекрасно понимаю, что ликвидация неграмотности — это один из боевых участков культурной революции. Но вы-то понимаете, что у меня на двадцать шесть школьников три букваря?! А откуда я возьму тетради? Это хоть вам ясно? Если хотите знать, так у меня нет ни одного задачника! — Тут Нина яростно прошептала в ночную пустоту своей горенки: — А маловером я никогда не была и не собираюсь быть. Зарубили?!»

Вот если бы она все это высказала в глаза Степанчикову! А то ушла, как побитая собака. Пусть кто хочет считает ее маловером, а лаврушинские ребятишки учатся, хотя школы и нет. Правда, каждый день ей приходится записывать, кому дает на дом букварь, и того, кому следует передать букварь на вечер. И об этом она напишет Петренко. Но вот о последнем событии так не хочется писать.

Незаметно Нина дошла до развилки: направо — торная дорога, налево — заросшая проселочная; по ней, наверное, возили сено — клочья его вцепились в оголенные прутья кустарника. Поколебавшись, Нина свернула на проселочную дорогу.

Немного поостыв, она пришла к выводу, что Степанчиков, конечно, прав — она абсолютно не занимается политмассовой работой. Необходимо провести собрание.

Мужиков набилось в избе Леонтихи — некуда шапку положить. Сидели даже на полу вдоль стен. О чем только она не говорила: что в Москве проходил Всероссийский съезд по ликвидации неграмотности, о строящемся в Сибири первом цементном заводе, и о Кузнецкстрое, о круговом полете аэроплана «Крылья Советов», и о том, что Чан Кай-ши пошел по стопам Керзона и Чемберлена.

Ее несколько смущал сидящий на корточках у окна мужичок с головой луковкой. Он все что-то ухмылялся и шептался со своим соседом — черным, как цыган, мужиком. Остальные слушали как будто внимательно, чадя самосадом.

Нина, удивляясь и радуясь собственному красноречию, чуть ли не целиком пересказывала газетные статьи. Вспомнив Якобсона, заявила:

— Через три года грянет мировая революция.

Мужик с головой луковкой, выставив редкую бороденку, смиренно сказал:

— Оно и ладно, мы не возражам.

Кто-то поперхнулся хохотом.

Все газетные новости мгновенно выскочили из памяти. Надо говорить о конкретном, понятном для них — так советовал Петренко. Действительно, когда заговорила о коллективизации, перешептываться перестали. А бедняк в армяке, что приходил к кулаку Василию Медведеву просить денег, даже ладошкой оттопырил ухо, чтобы лучше слышать.

Но странно: потом никто не хотел задавать вопросов. Сидели и дымили, о чем-то вполголоса переговаривались, точно ее здесь и не было.

Отчаявшись, что мужики так и не заговорят, она промямлила: если нет к ней вопросов, то собрание можно закрыть. Все время подспудно она чувствовала: мужик-луковка должен задать какой-то заковыристый вопрос.

— А чаво его не закрыть, — сказал он, — ента не артель закрывать. Вот вы — конешна, образованная, городская, на все понятия имеете — обсказали бы нам, пошто так в Верхне-Лаврушине приключилось. Стали там, значит, мужики артель организовывать, посвезли все в кучу…

Не кашляли, не переговаривались.

Кто-то из задних рядов оборвал тишину, пробасив:

— Крути давай, Никишка!

И вот тут-то она улыбнулась. Глупо ужасно. Но она вдруг вспомнила идиотскую песенку (ее пели с упоением Натка и Юля) — «Крути давай, Гаврила, Гаврила, Гаврила, не то получишь в рыло мозолистой рукой». И потом ее насмешило, что почти старика назвали Никишкой.