Жизнь Нины Камышиной. По ту сторону рва - Елена Коронатова

Они сели на чью-то маленькую лавочку у ворот. Из щелей между ставнями вырывались узкие полосы света, они скользили по темным кустам в палисаднике и упирались в выщербленные плахи тротуаров. Петренко зажег спичку, осветив выпуклый, с бороздкой посредине подбородок и твердые губы. До ее дома они дошагали молча.

— Так пиши, Ниночко, — сказал Иван Михайлович, — и всего тебе наикращего!

Нина дошла до ворот и оглянулась. Подбежала к нему и, привстав на цыпочки, поцеловала в твердые губы.

— Ну, ну, — растроганно проговорил Петренко и засмеялся.

По двору тогда она не бежала, а летела. Все было как во сне…

…На землю ее вернул голос Карпыча:

…— Ей, барышня, однако, садись, тут под гору.

Нина взгромоздилась на телегу. Ноги мокрые. Стащила ботинки и засунула ноги в свернутый рулоном матрас. Мама заставила взять матрас с собой.

— Далеко еще до Лаврушина?

— Однако, половину проехали…

Глава двадцать первая

Лаврушино притулилось под горою, с другой стороны деревеньку обегала торопливая речка Бургояковка. Летом — сказали Нине — баба Бургояковку перейдет и подола не замочит. Но в эту пору года речка вздулась, побурела, тащила за собой лесные охвостья: сбитые непогодой сухие листья, тальниковые ветки, хвоинки.

В Лаврушине всего-то одна улица, от нее растопырились к лесу и речке огородные проулки. Огороды опоясаны плетнями, дворы окольцованы жердями. Разные избы в деревне, пятистенные, добротные, сияют бревенчатыми боками, их видно издалека. Больше изб так себе, через пень колоду. Есть и совсем никудышные, они глядят на улицу из-под прохудившихся крыш оконцами-бельмами. В таких избах полным-полно сопливых ребятишек и непременно в люльке, подвешенной к потолку, кричит младенец.

Вся обстановка состоит из грубо сколоченного стола, некрашеных лавок вдоль стен, полатей и неизменной прялки со встрепанной куделью.

На краю деревни Нина остановилась в нерешительности. На отлете изба не изба, сараюшка не сараюшка. У двери рябина. Ух и пылает!

— Не бойся, Ниночко, — сказала она себе вслух и зашлепала по грязи.

Отворив дверь, Нина очутилась в тесной избе. В нос ударила застоялая вонь — в углу на мокрой соломенной подстилке теленок. С печки свешивались кудлатые головы ребятишек, не поймешь, кто мальчик, кто девочка — все стрижены «под горшок». У окна старуха искала в голове у босоногой девчонки. Бросив свое занятие, старуха уставилась на Нину тусклыми, исплаканными глазами. Держась за спину, поднялась, вытерла ладонью единственную в избе табуретку.

— Садись, барышня, — сказала старуха, — гостьей будешь. Потчевать, вишь, нечем.

— Спасибо, что вы!

— В бедности живем-тужим. Хуже и не бывает, — старуха привычно заплакала, по изжеванным морщинами щекам-впадинам покатились мелкие слезинки. Без всякого перехода спросила: —Чаво, Миколавна, нашенских ребятишек приехала грамоте учить?

«Откуда она знает, как меня зовут?»

— Я не учительница. Я ликвидатор неграмотности. Взрослых буду учить, даже пожилых.

— Лирк-рик-видатор, — с трудом произнесла старуха и неожиданно хрипло рассмеялась, — нешто старух будешь учить?

Этот внезапный смех острее, чем слезы, поразил Нину. А старуха уже опять жаловалась на судьбу:

— С таким-то семейством одна дорога — по миру идтить. Самого-то лесиной задавило. Остались мал мала меньше. Всего восемь душ. Сама-то Авдотья нешто кормилица. Хворая она, чуть чаво, под сердцем подкатывает. Извелась чисто. Уж так лихо, так лихо… Меньшой-то ишо титьку сосал, кады Федор, сын-то, богу душу отдал. Царство ему небесное, — старуха перекрестилась на закопченную иконку, притаившуюся в переднем углу. Пожевав губами, старуха добавила: — Давала нам Совецкая власть, спасибо ей, помощь, да куда мы без свово коня!

Нина принялась втолковывать старухе о пользе грамотности. Старуха зачем-то скребла скрюченным пальцем по столешнице. Дождавшись паузы, искательно попросила:

— Ты уж, ради Христа, нашего Кольшу не замай. Ему, сердешному, куды там до грамоты. Один он у нас кормилец-поилец.

И опять Нина не нашлась что ответить. Значит, пока она произносила речь, бабка думала о своем.

— Сын-то мой Федор, Кольшин отец, — продолжала старуха, — на позициях мало-мальски грамоте поднабрался. С этой грамоты и жизни решился.

— Почему? Он был партийный?

— Не то штобы… А около. Все про коммуну долдонил. То ли господь его за отступничество покарал, то ли злой человек… Прости меня, господи, грешную… — Старуха снова закрестилась на передний угол.

Подошла босоногая девчонка, ткнула пальцем в часы.

— Это че? — спросила она.

— Часы.

На печке поднялась возня, но скрипнула дверь, и кудлатые головы насторожились. На пороге стоял парнишка: смышленое мальчишеское лицо, одежда и сапоги-бахилы на нем, наверное, отцовские. Он снял с головы шапку и с достоинством поклонился. Зажав ногу между порогом и дверью, он стащил сапоги-бахилы. Вразвалочку подошел к Нине и подал руку дощечкой.

Нина пожала негнущуюся руку, с трудом сдерживая улыбку.

— Ты это… запиши-ка в школу, — солидно произнес парнишка.

Старуха всполошилась:

— Вишь ты, и энтот! Да куды же мы…

— Картошки сварились? — строго спросил парнишка.

И странное дело: старуха подчинилась — заковыляла к печке, схватилась за ухват и принялась им орудовать.

— Ты Кольша? — спросила Нина.

— Не, Кольша с мамкой на пашне. Бабы сказывали — учительша ходит по избам, в школу записывает. — И скомандовал: — Пиши! Лаврушин Кольша, и меня пиши — Лаврушин Ваньша.

Нина от волнения сломала карандаш, так нажала. Пока зачинивала, чувствовала на себе строгий взгляд Ваньши из-под насупленных бровей и очарованный — босоногой девчонки. Вот оно как! Она ходит по деревне, а где-то на пашне все известно, и какой-то Кольша оторвал братишку от работы ради того, чтобы записали его в ликбез. Это же замечательно! Непременно написать об этом Петренко. Он обрадуется.

— Гляди, меня запиши, — заглядывая в тетрадку, попросил Ваньша.

«Сколько ему лет? Десять? Двенадцать? Как отказать? Запишу, там видно будет».

Из окраинной избушки Нина вышла в приподнятом настроении. Глянула на опрокинутые в лужах облака, на пылающую у крыльца рябину. «В саду горит костер рябины красной…» Ну что же! Обучит она какого-нибудь Кольшу или Ваньшу грамоте, может, и они вот такие же стихи напишут. Ведь Есенин так необыкновенно писал потому, что с детства смотрел на рябину, на облака, любил коней и собак.

Нину не покидала радость, несмотря на то, что почти в каждой избе ей говорили одно и то же: «Нас что учить, мы уж как-нибудь доживем. Ты вот ребятишек обучи грамоте. Миром заплатим. Век бога за тебя будем молить». Нина обещала похлопотать о школе для детей.

В душе росло и ширилось удивительное чувство своей необходимости для лаврушинских крестьян: живут в грязи (ведь чуть ли не в каждой избе на вонючей подстилке либо теленок, либо овца), даже молодые не прочли ни единой книжки, не имеют понятия о кино, нет электричества, заедают вши и клопы. И все, конечно, потому, думала Нина, что они неграмотны. И она, Нина Камышина, поможет им прозреть, для этого и послала ее в деревню Советская власть.

В одном доме ее поддержали. Эта изба выгодно отличалась от других: рубленая, пятистенная, с высоким крыльцом, просторными сенцами, с кухней и двумя горницами.

Ее угощали чаем из пузатого никелированного самовара. На столе поверх домотканой скатерти — клеенка; на кровати (железной, а не деревянной) из-под сатинового стеганого одеяла красовался кружевной подзор, к потолку поднималась гора подушек. Все здесь говорило о достатке, и белые с красными разводами пимы на хозяине, и пуховый платок на полных плечах хозяйки.

Отказаться от угощения было неудобно, хозяйка, кланяясь, нараспев тянула:

— Уж не побрезговайте нашим хлебом-солью, откушайте чего бог послал.

Бог послал хозяевам меду, сала, сметаны, масла, яиц и янтарных блинцов. За столом сидели и хозяйские дети: дородная дочь — в мать, и кудрявый — в отца — сын. Встретившись с Ниной взглядом, парень краснел и опускал глаза, чем немало ее потешал. Хозяин, поглаживая кудрявую, словно тронутую изморозью, бороду, вел неторопливую беседу.

— Оно конешно, грамотный человек все едино что зрячий. Пущай молодые учатся. Даю свое родительское благословение. Слышь, Пашка, Надька!

Надька и Пашка враз кивнули.

— Теперича новая жизнь пошла, — разглагольствовал хозяин, — и энту жизнь нада понимать. Так я говорю, барышня?

— Меня зовут Нина. — Помедлив, добавила: — Николаевна.

— Слышь, Нина Николавна, мы премного довольны новой жизнью. Сроду мужик как медведь в берлоге, а Совецкая власть ему свет показала. Так я говорю?

— Так, — поспешила согласиться Нина. «Есть, оказывается, в деревне сознательные».