Пьяная Россия. Том первый - Элеонора Кременская

Молибога

Говорил он густым рокочущим басом, не задыхаясь, не спадая с голоса, но так длинно и монотонно, что его собеседник, в конце концов, терял к разговору всякий интерес и клевал уже носом, как, вдруг, он вскрикивал, что-то такое, вспомнив и пленник его речей вздрагивал, очухивался, моргал, напуганный, силясь понять в чем дело.

Звали его Федор Молибога, причем Молибога было вовсе не прозвищем, а фамилией и Федька, сурово насупившись, усталый уже от постоянного недоверия, лез в шкаф, за паспортом, совал в нос очередному фоме неверующему ценный документ.

Федор Молибога жил на даче, по совместительству охранял дачный поселок, обходя его с приблудившимися к нему беспризорными собаками. Собак он любил и кормил сухарями. До сухарей он был большой охотник, мягкий хлеб не ел вовсе, купленную буханку резал кубиками, высыпал на противень, щедро посыпал солью и поджаривал в печке, доводя до кондиции. Собаки, несмотря на скудный рацион, никуда не уходили, а таскались за ним по пустынному дачному поселку, пережидая холодную зиму возле печки Молибоги и его сухарей. Весной же они все разбегались, видимо, в поисках лучшей доли…

Молибога был когда-то женат. Но имел скверный характер и постоянно требовал от жены невозможного. Как в той сказке про Золушку вечно, уходя на работу, наказывал ей огромное количество домашних дел, которые и за неделю-то не переделаешь. Он совал свой нос повсюду и страшно злился, заметив копоть на белых боках кастрюли. А уж к посуде относился, как самый требовательный санитарный врач относится, порою, к кухне больницы. И сам, раздражаясь все больше и больше, брызжа слюною от негодования, ругался, а потом, припадая к раковине, чистил и чистил колючей щеткой смоченной в соде, те же вилки и ложки до блеска.

У жены Федьки был загнанный вид и вечная вина в глазах. Так глядит побитая собака. Она чувствовала себя неуютно в обществе мужа. Федька ее не ценил, и даже занимаясь с ней любовью, не скрывал брезгливости, а отчаянно долго мылся после проведенной с ней минуты близости, и гнал ее мыться два раза, до акта и после. Всякий раз, она в недоумении глядела на себя в зеркало, думая о том, что чего-то не понимает. Никакого удовлетворения или удовольствия от близости с ним она не чувствовала, любовь давно прошла да и была ли она?.. И только бесконечный страх, не забеременеть бы, душил ее. Интуитивно она чувствовала, что совершенно погибнет, он ее загрызет, если она понесет. Дети в планы Молибога не входили. От детей, кричал он, одна грязь да проблемы, а как они орут! Но при этом не предохранялся, отрицая презерватив всеми фибрами своей гневливой души. Презерватив не давал ему за его минуту секса что-то почувствовать, и он только яростно отнекивался, предоставляя своей жене травиться гормональными таблетками и вообще заниматься этой проблемой самостоятельно.

Терпение ее, в конце концов, лопнуло, при разводе, она жестко поставила его на место.

Он бегал по квартире, останавливался, бессмысленно уставившись в точку на обоях, сильно топал ногами и сам же подскакивал с воем и слезами, хватаясь за отшибленные пятки.

Он запил, моментально постарел лет на двадцать, весь согнулся, будто от непосильной тяжести. Кое-как одетый, встрепанный, с одичавшим взглядом, толкался Молибога возле забегаловки и нет-нет, да и кидался к прохожим, сильно смахивая при этом на сумасшедшего. Деньги и сигареты, вот что его интересовало. Некоторые прохожие шарахались от него и убегали. Другие останавливались, любопытничая, но сразу же жалели о своем намерении. К доброхоту Молибога протягивал свои заскорузлые лапы и глядел просяще, опускаясь иногда, не притворно, на колени.

Фиолетовая, искаженная страданием, физиономия его выглядела ужасно, побитые, окровавленные губы дрожали. И, когда он получал просимые деньги, потому что наш народ почему-то, совершенно, не выносит вида коленопреклоненного человека и подает, только бы поднялся… Когда Молибога поднимался с колен, когда шел неверной походкой в забегаловку за своим стаканом портвейна, только тогда сколько-нибудь мыслящий человек понимал, что видит страшенного пьяницу.

Набожные старушки, бывавшие частыми жертвами предприимчивого просителя, крестили мелкими-мелкими крестами его спину и молились в церкви за здравие болящего раба божьего Феодора.

Церковь стояла тут же, возле забегаловки и бородатые батюшки, отслужив обедню, не раз заглядывали в питейное заведение махнуть стаканчик водочки. Завидев их, Молибога кланялся в пояс и пел рокочущим басом:

– Со Святыми упокойтеся… – и без передыху переходил, вдруг, – Во Христа креститеся!..

– Моли Бога о нас! – заканчивал он, сияя широкой улыбкой.

Священники возле него останавливались, качали головами, что-то говорили нравоучительное, но Федька глядел бессмысленно на шевелящиеся губы и тупо молчал, видно было, что он ничегошеньки не понимает. Такой способностью обладают многие пьяницы, они вырабатывают эту особенность своего сознания еще в детстве, когда родители ругают их за двойки. Глядят и не глядят, слушают и не слушают. Вот, у кого бы поучиться иным йогам да медитаторам отключать сознание, плыть на своей волне и уходить в нирвану.

Впрочем, батюшек он уважал. Один его спас однажды. Перед Молибогой на прилавке стоял стакан портвейна, но, ни взять его в руки, ни тем более выпить он не мог. Зубы его так сильно стучали, пальцы так сильно тряслись, что нечего было и думать проделать эту операцию без помощи. Молибога был в полном отчаянии. Равнодушная продавщица, толстая и нагловатая тетка, давно отвернулась к своей товарке и болтала с ней о чем-то пустом, да и не стала бы она поить пьяницу. И тут, в пустынную, по случаю раннего утра забегаловку, зашел батюшка. Из-под черного пальто у него выглядывала ряса, на голове красовалась скуфейка, в глазах плескалась мягкая доброта. Он пожалел Федьку, поднес стаканчик с вином к самым губам несчастненького и, удерживая вздрагивающую голову одной рукой, другой, быстро, будто лекарство, влил в рот желанный напиток.

Сразу Федьке полегчало, захотелось прыгать и смеяться. С легкой руки батюшки началась для Молибоги другая жизнь. Он, вспомнил, что лето закончилось и давно уже на дворе осень. Ночевать в кустах стало трудно даже для такого прожженного пьяницы, как Молибога. И он отправился домой.

Дома его ждал сюрприз. Там жили чужие люди. Люди молча, указали Федьке на дверь соседей. Не то, чтобы он с соседями дружил, так иногда помогал по хозяйству тут приколотить, там починить. Семья была большая, но без хозяина. На его звонок вышла соседка, пожилая женщина, обремененная дочерьми и внуками. Соседка, сопровождаемая маленькими внуками, дочери все рожали и рожали неведомо от кого и как, вынесла ему документы и ключи. Оказалось, жена через суд выселила Федьку в комнату в коммуналке. Молибога отказался от супа, предложенного сердобольной соседкой, взглядом пожалел ее, у каждого свое горе, свой крест и пошел по адресу, указанному в документах.

Новое жилище оказалось в старом, построенном еще при Николашке втором, четырехэтажном доме, именуемом в народе презрительно бараком. Такие дома строились при фабриках и заводах. Длинные коридоры и единственная кухня, комнаты длиною в двенадцать квадратных метров, вот все счастье тамошних людей, а нынешние что же должны жить лучше? Черта с два!

Комната обросла грязью, бурые лохмотья пыли летали по стертым половицам, на потолке виднелись желтые подтеки от недавних потопов. Окна были почему-то едва не под потолком, и приходилось вставать на табуретку, чтобы дотянуться до обширной форточки. Зато на широченном подоконнике Федька устраивался с большим удовольствием, он любил глядеть в открытую форточку на улицу. На его опухшей, от пьянства, роже, тогда надолго поселялась уверенная улыбка. Иной раз он плевал на головы прохожих, он жил на третьем этаже, и радовался, глядя, как его желтый плевок благополучно приземлившись, едет на чьей-нибудь шляпе путешествовать.

Часто мечтал и глядя в облака, думал, как хорошо было бы разогнаться да и выпрыгнуть в обширную форточку, так и треснуться башкой об асфальт, расколов ее, будто грецкий орех, мозги, кровь полетели бы во все стороны и женский визг перекрыл бы вечный шум автомобилей, круглосуточно снующих взад-вперед по улице, у него под окнами.

Скоро Федька познакомился с бабою. Подобрал ее у забегаловки. Баба обрадовалась теплу комнаты и, не обращая внимания на грязь, разделась для секса. Молибогу вид ее синюшного тела не вдохновил, трупы, наверное, и то выглядят лучше. Однако, хочешь не хочешь, а надо, вздохнул Федька и провел свою минуту славы безо всяких-яких. Потом сумрачно смотрел, как баба ест и недоумевал на ее явление в своей жизни. Привычке своей на сей раз, он изменил, ванны в коммуналке не было, разве что раковина, но в ней всегда была чья-то посуда и помыться, таким образом, не предоставлялось никакой возможности…