Последний пророк - Александр Каменецкий

На следующий день нас загрузили работой. Отель было велено привести в соответствие исламским канонам. Несчастную Венеру в вестибюле сорвали с постамента и утащили куда-то. Убрали со стен все картины, даже самые невинные, кроме фламандских натюрмортов: Аллах запрещает изображать живых людей. А обнаженных — сами понимаете. Потом убрали и натюрморты: кто-то предположил, что сочные куски жирного мяса могут быть свининой. Мне и еще дюжине муджахидов выпало самое гадкое занятие — закрасить фрески на потолке. Как это выполнить технически, никто понятия не имел. В конце концов нашли несколько металлических лестниц, скрутили их проволокой, и вот на такое хлипкое, цирковое почти сооружение лазили каждый по очереди с банкой краски и кистью. Один, на высоте метров десять — двенадцать, трясется от страха и мажет, остальные — держат лестницу и подбадривают его криками. Жаль, Томаса— Туфика рядом не было с видеокамерой! Такое зрелище стоило бы заснять. Побывав на верхотуре три раза, я решил, что с меня хватит, и под каким-то предлогом умотал в номер. Плюхнулся на диван. Закрыл глаза. Попытался хотя бы на несколько секунд отрешиться от происходящего, которое уверенно скатывалось к дурному фарсу. Меня разбудил громкий стук в дверь. Томас с двумя «афганцами».

— Вас желает видеть Хаджи Абу Абдалла, — отчеканил он.

Я не ожидал, испугался. Я не был готов. Даже хотел в первую минуту прикинуться больным, попросить перенести встречу. Но быстро сообразил: отказ невозможен. Надо идти. На специальном, особом лифте поднялись в пентхаус на шестнадцатый этаж. Прошли несколько кордонов охраны. Мне все хотелось выспросить у Томаса — Туфика, зачем я так срочно понадобился Террористу Номер Один, но слова застревали в горле. И знал: будет не простой разговор. Не игра в загадки: «…а что, если?». И не предложение запустить в сеть новый вирус. Что-то действительно важное, касающееся меня самого. Такое, что нельзя будет отмолчаться, соврать, отделаться простеньким софизмом…

Абу Абдалла принял меня в небольшой светлой комнате, напоминавшей кабинет. Резные шкафы темного дерева в готическом стиле с окошками толстого граненого стекла. Книги, книги — десятки книг за стеклом, со старинными корешками: золотая арабская вязь по истершейся коже. Я слышал: он коллекционирует книги, у него отличная библиотека, которую повсюду возит с собой. В отдельном шкафу — неисламские томики на английском и французском. С удивлением прочитал на переплетах имена Платона, Сартра, Ницше, Канта, Маркса… Книги неновые, потрепанные, с закладками из лоскутков бумаги. Читаные. Сам Абу Абдалла как-то очень по-домашнему, по-свойски одетый, сидел в глубоком кожаном кресле у приземистого овального столика и разговаривал по спутниковому телефону с длинной гибкой антенной. Перед ним, открытый, стоял ноутбук, и одной рукой, проворно, Террорист Номер Один щелкал по клавишам.

— Nikkey, Dow Jones, Nasdaq, EuroStoxx, DAX, Nemax, — звучали слова, перемежаемые процентами и цифрами.

Биржевые сводки, догадался я. Пару раз, настойчиво, повторил названия нескольких крупнейших мировых концернов — производителей электроники. Видимо, их акции следовало немедленно скупать. Или продавать, кто знает…

Закончив разговор, Абу Абдалла жестом указал мне на второе, свободное кресло. Холодея — да, именно так, холодея от страха, я сел. Постучали в дверь. Вошел «афганец», неся в руке узорчатый подносик с серебряным миниатюрным чайником и парой таких же крошечных стаканчиков, из которых здесь обычно пьют зеленый чай. Умело, не хуже опытного официанта, разлив напиток, удалился бесшумно. Террорист Номер Один пригубил чаю, поднял на меня глаза:

— Рад видеть тебя живым и здоровым, Искендер. Голос спокойный, ровный, глуховатый. Все никак не может одолеть акцент.

— Благодарю… — От волнения я охрип. Даже не ожидал такого сюрприза — связки сдали.

— Ты выглядишь очень усталым. Ты постарел на несколько лет.

— Вы очень любезны… — Я отхлебнул ароматного, круто заваренного чая с мятой, промочил горло. Поперхнулся, закашлялся.

— Мне кажется, за эти несколько месяцев ты сумел по-настоящему почувствовать, что такое жизнь, как быстро она течет… Оценить.

— Я бы не назвал это жизнью. — Руки, хотя тепло было, замерзли, я грел их о горячее стекло стаканчика.

Абу Абдалла добродушно усмехнулся в бороду:

— А чем же?

— Больше похоже на пытку.

Он внимательно посмотрел на меня — снова ощущение живого прикосновения, мороз по коже.

— Настоящая жизнь — всегда на пределе отчаяния. В этом ее прелесть. Ты еще не созрел, чтобы наслаждаться своим отчаянием. Это приходит позже, с опытом.

Его взгляд топил меня, как масло. Я не мог собраться с мыслями. Один глаз — спокойный и мудрый, другой — ненормальный, безумный, чокнутый. Сил сопротивляться, говорить что-то умное не было. Вообще не было сил, как выжали меня.

— Поймите, я больше не могу просто!.. — вскрикнул-всхлипнул.

— Конечно, конечно, — как-то по-отечески, даже утешая, ответил он. — Любой человек на твоем месте сказал бы то же самое. И все-таки ты жив.

— Пока…

Резким и плавным одновременно жестом Абу Абдалла поставил стаканчик на стол. Нечто отвердело в его глазах, схватилось льдом.

— Что дает тебе силу жить, Искендер?

— Не знаю… Я должен спасти своих близких. Где они? — Голос мой постыдно, постыдно дрожал. Чем он так пугает меня, этот человек?

— Твоя семья уже дома. Мы передали женщину и девочку российскому консулу в Каире, — сказал он равнодушно и погладил бороду. Сверкнули бриллианты часов. Вдруг ясно вспомнилось, как по ним хлестала кровь несчастного шейха Халиля. Бриллианты в крови.

— Это правда? Почему я должен вам верить? — Чай выплеснулся из стаканчика и обжег мне руку. Несколько капель упало на стол.

— Потому что без веры жизнь невозможна. Им сказали, что ты умер.

Великолепное равнодушие! Так задумчиво, вскользь сказано, словно человек автоматически произнес: «На улице дождь». И перевернул страницу книги.

— Как? Почему?! — почти заорал я.

Он никак не отреагировал. Молчал. Потом медленно, неторопливо встал, подошел к книжному шкафу, принялся разглядывать корешки. Черт знает сколько времени прошло, прежде чем он произнес — все так же отрешенно:

— Разве это не правда? Ты умер для своего прошлого. Ты это знаешь. Когда человек умирает, это происходит не сразу. Твоя душа прошла только полдороги. Осталась еще половина.

И я взорвался. Здравый рассудок отключился совершенно, мне было все равно. Он доконал меня, этот старик! Дву-мя-тремя фразами — доконал. Слова вырывались из глотки сами, шершавые, угловатые и тяжелые, как гайки:

— Но я не хочу умирать! Поймите… я буду с вами откровенен… Я не стал мусульманином, я чужой здесь человек… Не верю ни в какого Бога… во все это… Не могу разделить с вами… с этими людьми… вашу войну, ваши взгляды… Для меня это дико, это… возврат в пещеры, к питекантропам… И очень жестоко. Я — другой, не ваш, поймите, пожалуйста, — другой!

Я нарывался, наверное. Хотел нарваться. Рванул на груди рубаху. Нате, режьте меня, бейте — вот вам моя правда! Надо было лишь только прокричать эту правду, а не простонать, виновато и жалобно. Как побитая собака. Тявкает и прижимает уши, ожидая удара. Абу Абдалла, все так же молча, взял с полки книгу, перелистал, поставил на место. Дал мне время утихомириться. Дал понять, что не поддержит игру.

— Я знаю, знаю. Не бойся. Ты идешь своим путем. Это хорошо, что у тебя есть путь, Искендер. Я внимательно наблюдал за тобой. Аллах желает, чтобы ты изменился. И ты изменишься.

— Изменюсь — как?

Он отошел к окну, встав ко мне спиной. Четвертая стена пентхауса, наклонная, была сплошь забрана стеклом. Отсюда, с шестнадцатого этажа самого высокого в городе здания, уже не было видно крыш — только небо. Почему-то пасмурное сегодня, затянутое полупрозрачной дымкой. Несколько бакланов выписывали в воздухе хищные пируэты, скользя на сильных упругих крыльях в невидимых крутых потоках.

— Не имеет значения. Потому что раньше тебя практически не было. Тень, точно такая же, как тени большинства людей. В них нет никакой сущности. Они приходят и уходят, не оставляя следа. Аллах видит только тех, кто существует. А их очень мало.

— Остальных что — позволено убивать? — вырвалось само.

— Как можно убить тень, Искендер? — грустно сказал Абу Абдалла. — У нее же нет сердца.

Вдруг опять захотелось плакать. Снова пришло это мерзкое чувство: полная беззащитность, словно живешь без кожи. Прежнее мужество истаяло, испарилось. Я снова был тем, кто я есть, — маленьким, крошечным сгустком живой кровоточащей плоти. Мокрой улиткой, потерявшей свой хрупкий, смешной домик.

— Но эта тень дышит… чувствует боль, страх… страдает, любит!..

— Актеры в кино тоже изображают страдание и любовь, — вздохнул он и повернулся ко мне лицом. Усталость, многолетний тяжкий груз, глубокие темные морщины, провалы подглазий — все показалось мне искренним. Как и взгляд, умудренный покоем. Или успокоенный мудростью. — Но когда в зале зажигается свет, мы понимаем, что это — мираж. Игра света на целлулоидной пленке.