Последний пророк - Александр Каменецкий

Что бы я ни рассказывал, слушает затаив дыхание. Собственно, так рождаются у меня большие куски книги, целые главы. Вначале описываю все Мише, проговариваю вслух, затем иду в камеру и истязаю свою «Ятрань». Проговаривать очень полезно, многие важные подробности всплывают в памяти. Кроме того, е Лефортовской тюрьме сидит Эдуард Лимонов. Я, признаться, не читал его книг, слыхал только, что у этого человека дурная репутация. Но общаться с Лимоновым интересно, особенно если у него хорошее настроение. Он тоже выспрашивает подробности, очень тонко и профессионально — настоящий писатель. Уговаривает меня бросить курить и заниматься физическими упражнениями. Лимонов на прогулке отжимается от земли, делает приседания — я на такое не способен. Несколько раз говорил мне, что очень хотел бы оказаться на моем месте. Думаю, было бы замечательно, если бы на моем месте оказался кто угодно, только не я. Вообще тюремный быт однообразен. Все подчинено пунктуальной регулярности событий: подъем и отбой, еда и прогулки. Поневоле погружаешься в себя, становишься отчужденным и замкнутым. Чтобы как-то разнообразить свою жизнь, я иногда молюсь. Но не пять раз в день, конечно. Миша — тот молится как положено, дисциплинированный. Ну что еще вам рассказать? Пару слов о том, что осталось в стороне от основной линии событий, на полях. Юсуфа Курбана казнили. Подробности мне неизвестны, но так ему, по сути, и надо. Убийство Ариадны Ильиничны, разумеется, до сих пор не раскрыто. Их дочку Скотленд-Ярд нашел — девчонку, изнасилованную и избитую, бросили у обочины хайвея. Через московскую фирму Юсуфа ФСБ вышла на компьютерную сеть «Аль-Нидар», но, по-моему, с мертвой точки дело не сдвинулось. Новых сообщений в прессе нет. Генерала Дустума Абу Абдалла отпустил с миром. Насколько я знаю, генерал сейчас находится в Пакистане. Томас — Туфик погиб при невыясненных обстоятельствах совсем недавно. Вертолет, в котором он летел, был сбит (или упал?) в окрестностях Могадишо. Об этом радостно сообщили американские спецслужбы. Насчет Танаки и Марка информации у меня нет. Скорее всего работают по-прежнему. Хаджи Абу Абдалла жив-здоров, где скрывается — неизвестно. Жан-Эдерн… о нем речь впереди.

…Со странным чувством, словно дубиной по башке получил, я возвращался с аудиенции. Оглушенный какой-то был. И еще больше не знал, совсем уже не знал теперь, что делать. Жизнь уперлась в глухую стену. Отчего-то я ждал многого от этой встречи, чуда какого-то ждал. Вспышки, озарения, внезапного выхода из тупика. Вспышки не получилось, озарение не пришло. Нуда, мы поговорили, на мне поставили несколько простеньких психологических экспериментов… что дальше? Можно, конечно, было пылать от счастья, что с тобой беседовал «сам» Террорист Номер Один… Я не пылал. Мне он вообще в этот момент сделался глубоко безразличен. Как и все на свете. Все осточертело, все! Хотелось лечь и умереть. Никаких сил не было для жизни. Как сомнамбула, спустился в свой номер. Еще у дверей ощутил резкий запах костра, жареного мяса. Когда вошел, первое, что увидел, — распотрошенный рояль. Вырванные, торчащие тугими спиралями струны. Осыпавшиеся клавиши в беспорядке разбросаны по ковру. Очень похоже на человека, убитого миной, серьезно. С вывороченными внутренностями. И то благородный инструмент внушал больше жалости. Ни в чем не повинный, громоздкий, неуклюжий, отчаянно-пижонски белый. Похожий на доброе животное, на беспомощного раненого зверя. Хотелось добить — «удар милосердия».

С балкона доносились голоса, веселый смех. Стараясь оставаться незамеченным, подкрался, встал за штору, посмотрел. Так и есть. Изрубили в куски рояль и жарят на огне свое вонючее мясо. Гогочут. Рядом лежат автоматы. Оставаться здесь я больше не мог. Точка. Стараясь ступать как можно тише, выбрался в коридор, спустился в вестибюль — и вон из отеля! Как ни странно, никто меня, кажется, не видел. В вестибюле несколько муджахидов, развалившись, храпели на диванах. Потолок закрасили почти весь — не знаю, как им это удалось, там приличная площадь. Покосившись на них, вышел на улицу. Густая, темная ночь. Ни фонаря, ни машины. Широкая, просторная авеню послушно легла под ноги. Черные силуэты высотных зданий хранили гробовое молчание, с натугой проступая сквозь мрак. Куда идти? Идти некуда. С этим чувством, опираясь на него, как на палку, поковылял вперед. Брел по мостовой, уставясь себе под ноги. Отчаявшийся, тихий, С пустой головой, где случайные мысли перекатывались, как медяки в котомке нищего. Думать не мог, хотеть не мог. Мысли, желания, надежды остались в недосягаемом прошлом. Прошлого вообще не было, оно исчезло. Затворив осторожно стеклянную дверь отеля, тяжелую, с бронзовой ручкой — мордой льва, я оставил все, что может оставить в своей жизни человек. От и до, все! Может, разговор с Абу Абдаллой подтолкнул меня сделать такой шаг, не знаю. Я был свободен. Да-да, теперь уже полностью свободен. Ничего не осталось. Это и называется смертью, подумалось мне, пока я шагал по бесконечно длинной авеню, уводившей меня черт знает куда. Никуда. Смерть — это когда расстаешься со всем и остаешься совершенно один в пустоте. Как птица высоко в небе. Зачем люди, глупые, мечтают о крыльях? Там, где парят крылатые твари, нет спасения, нет счастья. Свобода не миф, свобода существует на самом деле. Но свобода — дерьмо. Лучше тюрьма, каменный мешок, кандалы и галера, чем эта ночь,, эта авеню, тьма, вымерший город… Без прошлого — и без будущего. Только «здесь», только «сейчас»… Чувство, что проваливаешься в бездонную шахту, в колодец ужаса… Никому не нужен… свободен… ничей… Это аборт — вот точное слово: аборт, выскабливание. Каленым железом прошлись по душе, хирургическим скальпелем рассекли ее и вынули. Со злой иронией, с насмешкой я вспомнил, как собирался прыгать из окна ванной. Не-ет, это было еще не то, еще не конец! Даже не репетиция — обыкновенная истерика. Стакан водки, если есть под рукой, — и как не бывало. А вот сейчас, ребята, все. Вот теперь… Боже, Боже…

Плача внутри себя, но с сухими глазами, я обнаружил, что забрел довольно далеко. В какие-то лабиринты запутанных улиц, вонючих и узких, где копошился народ, шла втихомолку жизнь. Проходил мимо подозрительных кофеен — там горели вместо электричества свечи и керосиновые лампы. Размытые тени блуждали по стенам этих кофеен, шатаясь. Стараясь держаться темноты, люди волокли на себе громоздкие тюки, корзины. При виде меня сворачивали в сторону, прятались в переулки. Периодически шибало в нос крепкой ганжой и еще чем-то — может, опиум курили. Я шел, безразличный, готовый ко всему. Насрать мне было на эти тюки, на кофейни и запахи. Наверное, я бессознательно собирался умереть, даже искал смерти. Пару раз за мной увязывались как бы случайные прохожие. Шастали за спиной, дышали в затылок, но затем отставали. Терялись в сумрачных провалах разграбленных лавчонок, в сырых вонючих подворотнях, за грудами ящиков, среди мусорных куч. Приглушенные стенами, изредка доносились разговоры, пьяный смех, охи и вздохи женщин, которых там, за стенами, видимо, трахали. Несколько раз в переулках слышал звуки борьбы, мужские грубые возгласы, быстрый топот, стоны и хрип. Вот тебе и Шармуда, думал я зло: ни одной европейской морды, только свои. А потом рассказывают, гады, что белый человек превратил арабскую страну в притон…

Я блуждал, повинуясь неясному инстинкту, заставлявшему меня оставаться здесь, в самой, наверное, опасной части города, в квартале красных фонарей, воров и наркоманов, искать места еще гаже и темнее прежних. Свернув один раз за угол, я увидел окровавленного человека в лохмотьях, который привалился к стене, закрыв голову руками. Сквозь пальцы на булыжник стекала бурая жижа. Рядом стояла побитая лишаем тощая собака и увлеченно, с аппетитом вылизывала кровь. Человек, кажется, уже не дышал. Не знаю зачем, остановился, наклонился к нему. На левом запястье у убитого были простенькие электронные часы — взял их себе, поскольку у меня часов давно уже не было. Наскоро охлопав карманы, обнаружил нож — отличный нож, с узким кривым лезвием и узорчатой рукоятью в местном стиле. Явно не из тех, что продают туристам. Увесистый, хищный, еще теплый, буквально прикипающий сразу к ладони. Красивый и живой. Повертев нож в руках, сунул его за голенище ботинка, оглянулся по сторонам, двинулся дальше. Скоро захотелось есть. Пожалев о том, что не порылся в карманах мертвеца как следует (может, завалялась пара динаров), порыскал немного и остановился у запертой овощной лавки. Замок был старый и ржавый, но крепкий, не по зубам мне. Подошел к окну, всмотрелся. Лавка была пуста, но в углу стоял большой деревянный ящик, в который кучей были свалены полусгнившие фрукты. Они меня устраивали вполне. Сняв куртку и обмотав ею руку, резким движением выбил-выдавил стекло. Звук показался мне громоподобным — застыл, инстинктивно присев на корточки, окаменел. Но подобные звуки, я так думаю, никого здесь не могли удивить. Лишь в доме напротив, так показалось, шевельнулась в черном окне занавеска, не более того. Осторожно выбрав острые куски стекла, забрался внутрь. Фрукты были действительно паршивые и гнилые, но я с удовольствием умял несколько бананов, немного насытился. Сунул еще пару в карманы брюк, тщательно обшарил лавку: ни черта. Предусмотрительный хозяин все вынес давно. Что ж, нет так нет. Выбираться обратно прежним путем почему: то не захотелось. Пройдя несколько подсобных помещений, что-то с грохотом опрокинул в темноте. Какие-то жестянки покатились по полу.