Странники - Макс Сысоев

      Вот то, что приносит с собой дождь.

      То, что приносит дождь...

***

       Мы вышли к берегу Москвы-руки и шагали вдоль него целый день, а под вечер загорелись по лесу серебристые блуждающие огоньки — редкое явление. Запели поздние птицы, и то и дело в чаще раздавалось хрустально звенящее «кап!» падающих в лужи дождевых капель. Вились перед нами крупные, невиданные в это время года ночные мотыли. Их крылья вспыхивали красным блеском, когда на них падало сияние освещавшего нам дорогу магического шара. Провожали нас с веток большие, умные жёлтые глаза с вертикальными зрачками, а кто-то маленький долго шёл за нами в сумраке, издавая тихие звуки, похожие на медленное треньканье балалайки.

      Вельда выискивала место для ночлега. Вдали зажёгся новый огонь, трепещущий, пламенный.

      — Думаешь, стоит туда идти? — забеспокоился я.

      — Это добрый огонь. Я чувствую.

      Огонь долго водил нас за нос: мы двигались на его свет и всё никак не могли достичь, но вот, наконец, приближение наше к нему стало подчиняться законам евклидовой геометрии.

      У яркого костра, пахнущего хвоей, сидели двое, мужчина и женщина, молодые, черноволосые и загорелые. Звали их Новэлл и Этойле, и родом они были из Дэахаута.

      — Далёкое место, — сказали они. — Вы, наверное, и не слышали.

      Их серые одежды блестели золотыми шнурочками и кисточками.

      —  Мы в разные стороны идём, — сказала Этойле, — но раз уж мы встретились, присоединяйтесь к нам до утра.

       Её волосы были собраны в пышный пучок ниже затылка, а две вьющиеся пряди спускались вдоль острых ушей до самой груди. Такая же причёска была и у её спутника. От них обоих приятно пахло; они держали над огнём палочки с насаженными на них тёмными корнеплодами, вроде картофелин.

      Мы с Новэллом натянули над нашей стоянкой тент, дабы ночной дождь, коль скоро он начнётся, не помешал отдыху, и сели ужинать. Лесные путники поделились с нами вином и странной печёной картошкой, синеватой и сладкой, а мы угостили их лепёшками и квасом. Перед сном Новэлл с Этойле отправились купаться в Москве-реке — в ледяной, едва-едва не замерзающей ноябрьской воде. Мне и Вельде стало холодно и страшно, когда мы подумали об этом; мы забрались под тент, завернулись в плащи и стали сидеть там рядом.

      Ночь стояла лунная и такая ясная, что легко можно было разглядеть, как падали с ближнего куста можжевельника оставшиеся после ливня капли: как собиралась вода на кончиках хвоинок, как набухало прозрачное водяное утолщение, как отрывалась капля от веточки и летела вниз, втягивая хвостик и отражая на своей сферической поверхности лес, полумесяц, созвездия и нас с Вельдой, и как падала эта капля со звоном в лужу у корней куста, и как выпрыгивали из волнующейся воды другие капельки, её дочки, ещё меньше, но тоже несущие в себе микроскопические, ювелирно-изящные отражения нашей области мироздания, и как разбегались по воде в местах их падения круги волн, — и в этом кристально-прозрачном зрелище, таком простом на вид, заключался невероятно сложный смысл, ибо энергия, материя, время, пространство, — всё, что имеет корпускулярно-волновую природу, неизменно подчиняется таинственным законам падающих капель и разбегающихся по воде кругов.

      Я не дождался возвращения Новэлла и Этойле и уснул, и спал крепко, но беспокойно, а под утро, как обычно, пришли тревожные навязчивые мысли — опять о том, что моя структура повреждена, и я проваливаюсь через временной разлом всё глубже. Сонный разум связал это со словами Вельды: «Не цепляйся за многое», — и в полудрёме я подумал, что она ведьма, всё-таки ведьма.

      Утром Новэлла с Этойле уже не было — они вышли в путь задолго до рассвета. Вельда сказала, что, не считая её родителей, это был третий раз в её жизни, когда она встретила эльфов.

***

       Поднимаясь сквозь лес на холмы и сбегая почти к самой воде в низинах, перепрыгивая по хлипким мостикам через узенькие ручейки-притоки Москвы-реки, проходила наша тропа. Вчера по ней шли Новэлл с Этойле. Они направлялись в другую сторону, и потому, чем дальше двигались мы, тем меньше сохранялось памяти о них. Вскоре я вовсе позабыл о ночной встрече и стал любоваться новыми чудесами.

      С утра по реке, двигаясь ближе к противоположному берегу, прошёл маленький ял с зеленоватыми парусами; в другой раз на обочине дороги за поворотом разверзлась в склоне прибрежного холма широкая чёрная щель без дна и сводов, и в тёмной глубине её звенело железо и сыпались искры, словно что-то ковали. После полудня над лесом пополз шлейф чёрного химического дыма. Полз он с четверть часа, потом кончился. Стоял на берегу реки небоскрёб, когда-то зеркальный; стеклянные панели снизу все обвалились, и в сумерках осеннего дня казалось, что зеркальная часть здания, как огромный кристалл, висит над лесом без всякой опоры. Застыл посреди дороги гнилой бульдозер, окна его кабины заварили стальными листами — верно, что-то там прятали. Из воды у берега показывались иногда ржавые железки, в которых едва ли возможно было распознать остатки чего-то оформленного, функционального. А часа в четыре дня перед нашими глазами возникли прекрасные невысокие ступенчатые водопады, пенящиеся и туманные, шумящие и отбрасывающие радугу. Брызги их долетали до тропы и попадали нам на лица. Я подивился, откуда могли взяться водопады на Москве-реке, а Вельда объяснила, что их создали искусственно, для удобства очистки воды.

      Вечером, когда солнце покраснело и стало заползать за горизонт, тропа расширилась, и на её обочине возник покосившийся, подгнивший частокол, за которым находилось большое деревянное строение с узенькими окнами. У входа стояло несколько мотоциклов и помятый сине-зелёный грузовичок, а над дверями мигала тёмно-синяя неоновая вывеска «Nightlight bar» — «Пивнушка Ночного Света», значит.

      — Не люблю это место, — призналась Вельда. — Но прежде чем идти дальше, нам надо повидаться с Фёдором, моим знакомым. Дорога к нему заколдована, и мы не пройдём по ней без провожатого.

      Внутри пивнушки было тесно и почти пусто; на тёмно-серых стенах расплывались большие кляксы розовых блёсток, а между окнами висело по неровному куску зеркала. Выцветшие пластиковые стулья и столы были расставлены как бог на душу положит; деревянная рассохшаяся стойка была слегка наклонена влево, и за ней высились нагромождения бочек и бочонков, ящиков и коробок. За одним столиком сидели двое байкеров в чёрных куртках с заклёпками и с длинными немытыми волосами, за другим столиком заснул перед недопитым стаканом водки грязный хмырь; в пыльной глубине помещения пьянствовала компания из пятерых человек, крестьян по виду. Две вращающиеся табуретки перед барной стойкой занимала пара загадочных девиц в полупрозрачных зелёных платьицах. Кожа их была небесно-голубого цвета, а груди, начинавшиеся от шеи и заканчивающиеся у живота, размерами и формой напоминали арбузы, что являло собой очевидное излишество. Лица девиц были одинаковыми, и отличить одну от другой позволяла лишь чёрная фуражка с хромированным черепом-кокардой, которая была лишь у одной из этой пары.  А за стойкой, словно ожидая нас, стоял хитрый жирный бармен с прилизанными волосами.

      Не обращая внимания на девиц, одна из которых при нашем появлении искоса посмотрела на меня и часто заморгала, а вторая опёрлась спиной на стойку и выпятила грудь, Вельда направилась прямо к прилизанному бармену.

      — Здравствуйте, — быстро проговорила она, хотя жирная его рожа просила отнюдь не приветствия, а доброго, тяжёлого кирпича.

      — Привет, деточка, — бармен ухмыльнулся. — Как делишки? Как Наставник?

      — Нам нужно к Фёдору, — всё так же быстро говорила Вельда. — Это очень важно.

      Бармен произнёс на это занудную торгашескую речь, древнюю, как мир, — что-де всем нужно к Фёдору, и всем очень, а кому-то даже и очень-очень, а вот ему, старому Эдварду, вовсе и не нужно, и коль скоро кто-то нуждается в его, старого Эдварда, пособничестве, то должен чем-нибудь с ним, старым Эдвардом, поделиться, ибо коммунизма, насколько знает он, старый Эдвард, уже больше полусотни лет как нету, и, следовательно, бесплатно никому ничего не даётся, а даётся только тем, кто оплачивает услуги по установленным им, старым Эдвардом, тарифам, пусть не самым низким, но справедливым и соответствующим наступившему тяжёлому времени. Было видно, что он, в отличие от Вельды, никуда не спешит, и если и согласится отвести нас к Фёдору, то будет перед этим неделю ворчать, бурчать и зырить на нас плутовскими глазёнками. Ясно было и то, что платить Вельде нечем. Она попросила отвести нас в долг и пообещала расплатиться, как только окажемся на месте.

      — Нужно просто подняться с нами на холм, — говорила она жирному Эдварду.