Пляска в степи - Виктория Богачева

князь. — Северная, норманнская ворожба. Искала жертву и нашла. — Нет, — воевода Крут покачал головой. — Ну, не просто так она ее выбрала! Нужна жертва — так поди убей козу! Да коли человека, так возьми кого попроще. Не ладожскую княгиню, хоть и вдовую! Коли так посмотреть, то прав был Крут Милонегович. Путника одинокого на дороге подстеречь, бабенку сиротливую — мало ли людей на свете, о пропаже которых никто печься не будет. — Порой нельзя попроще, — Ярослав Мстиславич сжал на столе тяжелые кулаки. Рукава его теплой рубахи были закатаны по локоть, и Чеслава увидала, как вздулись жилы у него на руках. — Если требует грозный бог. — Грозный бог… — воевода огладил седую бороду. — Вот откуда баба, ведающая про норманнскую ворожбу, взялась в степном южном княжестве? — он выразительно постучал себя по лбу: мол, подумай сам, князь. Чеслава подавила неуместную ухмылку. Стучи не стучи, а и тебя ведунья провела! Княгиня подле нее вскинула голову, словно хотела что-то сказать, но передумала и вновь уперла взгляд в широкий деревянный стол. Не токмо воительница это заметила, но и Ярослав Мстиславич. Повернулся к жене и кивнул, прикрыв глаза. — У нее отца Ингваром звали. Так она всегда говорила. Мы еще думали, что имя какое чудное. Не из наших мест, — тихо произнесла Звенислава. По лицам князя и воеводы Чеслава поняла, что они про то не ведали. Ведунью все величали али госпожой Зимой, али знахаркой. По батюшке не обращались к ней. — Это норманнское имя, — сказал Ярослав Мстиславич. — И торквес норманнский. Он хмурился и крепко о чем-то размышлял, сведя на переносице густые брови. — Могла ли она затаить зло на мой род? — спросил князь немного погодя. — С чего бы?! — воевода воинственно вскинулся. — Разве худо ты с ней обращался? Разве не отблагодарил всячески, не дозволил в нашем обозе на Ладогу поехать? Князь пожал плечами, не будучи до конца убежденным. Мол, всякое может быть. Крут Милонегович же в сердцах хлопнул раскрытой ладонью по столу, заставив княгиню вздрогнуть. Задрожали также полупустые чарки с ягодным взваром, что стояли рядком возле кувшина. Благо, хоть его не перевернул. — Да что без толку языками трепать! Найти ее надо и выспросить все. Легко сказать! Ищи-свищи теперь. Ее-то и раньше никто не видал, а теперь уж наверняка затаится где-нибудь. Али и вовсе уедет! Уже меньше по осени, но еще уходят из Ладоги торговые корабли. На любой к купцам можно напроситься. — Стемида по утру отправлю в Белоозеро с дружиной. Не идет добром ко мне воевода Брячислав, так возьму полоном. На сестру свою поглядит да может сговорчивее станет. — Так… — воевода Крут понизил слегка голос и откашлялся, словно что-то помешало ему заговорить, — прямо так ее в горницах оставим? — Прямо так. Ей от этого уже ничего не сделается, — жестко усмехнулся князь. — А ты, дядька Крут, достань мне эту знахарку хоть из Нави*. Я хочу ее видеть. Помедлив, тот кивнул. Верно, легче самому было вновь к Калиновому Мосту отправиться, чем такой приказ князя исполнить. — У меня долг перед ней. Она меня к жизни вернула, — помолчав, все же добавил воевода. — Ну, тебя убивать я ее и не прошу, — еще ожесточеннее отозвался князь. Да-а. Давненько его таким Чеслава не видала. Почитай, ни разочка за целую зиму, которую она прожила на Ладоге. — Довольно нынче. Благодарю за совет, дядька Крут, — князь Ярослав поднялся с лавки, оттолкнувшись ладонями от столешницы. Залпом он осушил чарку с остатками ягодного взвара и поглядел на воительницу. — И ты ступай, Чеслава. Буркнув что-то на прощание, воевода вылетел из горницы вперед девки, словно боялся, что та пролезет первой. Но она сперва поклонилась князю да княгине и лишь потом вышла за дверь, оставив госпожу под присмотром мужа. Госпожу. Несколько седмиц назад Чеслава ее иначе называла в мыслях. Стыд и срам вспоминать! Неслышно ступая, она прошла по спящему, тихому терему. Наступил уже глубокий вечер, и даже холопы с теремными девками давно разошлись по своим закуткам да клетям. Пахло теплым, сухим деревом и хлебом. Добротно протопили в первый раз терем, вскоре после Таусеня. Кто бы сказал Чеславе, что привяжется она так к одному месту. Не восхочет никуда уходить. Попросившись к Ярославу в дружину и выдержав все насмешки да испытания, она дала себе зарок. Потерплю одну зиму, а там поглядим. Не полюбится — уйду. Раньше она так всегда и поступала. И когда князь назначил ее в няньки за сопливой женой приглядывать, взыграло гордое, молодое сердце. Уйду, порешила Чеслава. Зиму пересижу и по весне уйду. Осенью негоже удачи на дороге искать. Нынче же… Не такой уж соплячкой оказалась новая княгиня. А когда чуть не зашибла ее из-за гордыни своей да злости, затмившей глаза, Чеслава перепугалась так, как не боялась уже очень, очень давно. Да она князя Ярослава не испужалась, когда тот велел ей против него выйти, силушку свою испытать. А тут. Никого не любила Чеслава уже много, много зим. Привязалась, прикипела к князю, который был к ней добр. Он один из всей дружины ни разу не посмеялся над ее уродством. Она служила многим князьям, и Ярослав оказался первым, кому совсем не было дела до ее лица. Токмо до того, крепка ли ее рука, да как далеко может пустить стрелу из лука. Со временем к шуткам остыли и гридни с кметями. Князь их не смеялся, стало быть, и им не пристало. Воевода Крут — и тот не насмешничал! Терпеть ее не мог за то, что девка, что все обычаи для него священные одним лишь своим видом порушила. Кривился вечно, едва завидев, но не потому, что была она уродлива. Над этим воевода не потешался. А потом сопливая княгиня, едва поднявшись с лавки после того, как свалилась с лошади, сказала тихим, но твердым голосом, глядя Чеславе прямо в глаза. — Ты не нарочно. Я не верю, что нарочно, и зла на тебя не держу. Звенислава сидела тогда на лавке в длинной рубашке до пола, с распущенными, нечёсаными волосами, а Чеслава стояла напротив, возвышаясь над молодой княгиней и ростом, и размахом плеч. И вот тогда в груди Чеславы что-то дернулось впервые с того дня, как покинула она отчий дом, как выбили ей глаз. А зим с той поры минуло столько, что и не счесть. Дернулось и засвербело, обожгло позабытым теплом. Сопливая княгиня простила ее, хотя о прощении она даже не смела просить. И смотрела прямым, светлым взором — без испуга, без укора. И