Исторические очерки состояния Византийско–восточной церкви от конца XI до середины XV века От начала Крестовых походов до падения Константинополя в 1453 г. - Алексей Лебедев

Вскоре не оставалось никакого сомнения, что Магомет решил Сделать нападение на Константинополь и стереть с лица земли остатки существования христианской державы по соседству. Но эта очевидная опасность нимало не пробудила энергии греков. Эти Последние как будто знать не хотели о грозившей им опасности. Меры предосторожности, о которых народ должен был бы ежеминутно заботиться, откладывались до другого времени, и греки Закрывали глаза перед висящей над их головой грозой. Это тем удивительнее, что они не могли рассчитывать на дружественную помощь со стороны Европы. Между теми государствами, от которых можно было бы ожидать помощи, одни были слишком слабы, другие слишком далеки от театра борьбы, одни считали опасность воображаемой, а другие неотразимой.[1110] Византии приходилось довольствоваться теми силами, какие находились внутри ее, но Византия и без того была не богата народонаселением, а близкая опасность еще намного уменьшила численность защитников столицы и миниатюрного царства. Многие из простонародья и несколько византийских аристократов имели низость покинуть свое отечество в минуту опасности,[1111] а корыстолюбие частных богачей отказало императору в тех скрытых сокровищах, которые теперь могли бы идти в дело и которые впоследствии достались победителю.[1112] Бедный и оставшийся в одиночестве монарх все же готовился к борьбе со своим грозным врагом. Интересно будет узнать, сколько нашлось лиц, оказавшихся готовыми защищать столицу от натиска неприятелей. В последнюю эпоху своего существования Константинополь все еще имел более чем 100–тысячное население. К сожалению, на эту цифру указывают не списки сражавшихся, а списки взятых в плен. По приказанию императора были собраны на улице и в домах сведения о числе граждан и даже монахов, способных и готовых взяться за оружие для защиты своего отечества. Составление этих списков было поручено известному уже нам Франце, который после тщательного записывания имен со скорбью и изумлением донес своему государю, что число защитников отечества ограничивается четырьмя тысячами девятьюстами семьюдесятью тремя греками.[1113] Цифра точная, до того точная, что было отчего прийти в отчаяние каждому патриоту того времени. Но для историка настоящего, нашего времени, такой факт невольно представляется чем‑то комическим. Как! Неужели пресловутая Византийская империя дожила до того, что всем военным силам Оттоманской империи могла противопоставить лишь 4 973 защитника отчизны. Как! Неужели обширнейший в свете город, имевший в окружности около шестнадцати миль, должна была защищать буквально кучка всякого сброда, вооруженная кой–чем — заржавленным оружием, отысканным где‑то в арсеналах? Можно представить себе положение последнего византийского императора, сражавшегося за отечество во главе разношерстной толпы, едва–едва владевшей оружием? Такой факт кажется какой‑то сказкой, а не былью. Существовали особые причины, по которым жители Византии не хотели брать на себя опасного дела — борьбы со врагом, но это такие причины, которые показывают, что народ византийский отупел, испортился, настолько нравственно измельчал, что ожидать от него и теперь, И в будущем решительно было нечего. Большинство жителей было уверено, что защищать столицу нет необходимости. Одни при виде наступления врага пришли в отчаяние и махнули рукой, «будь что будет», решили они. Эти освоились с мыслью, что город должен пасть, что такова воля Провидения. Их воображению везде чудились ясные знаки божественного гнева, грядущего на империю. Метеоры, кометы, всякого рода вздорные предсказания или, точнее, «болтовня старых кумушек» приводили их в полное отчаяние. Между людьми этого сорта распространилась молва, что в архивах Константинополя найдено пророчество императора X в., Льва Мудрого, в котором будто бы с очевидностью предвозвещено, что столица должна пасть — и пасть именно в настоящее время.[1114] Другая часть народа тоже не хотела и пальцем пошевелить для защиты государства. Среди суеверного народонаселения был пущен слух, что будто упала с неба грамота, в которой сказано, что не нужно противодействовать врагу, а ожидать времени, когда Сам Бог поразит нечестивых оттоманов; какие‑то пустомели разглашали, что будто в таинственной грамоте сказано, что когда турки проникнут в Константинополь и дойдут до колонны Юстиниана, помещающейся на площади Софийского храма, то сойдет ангел с небеси с мечом в руке, и турки немедленно обратятся в бегство; мало того, греки легко изгонят их изо всей Греции и прогонят до границ Персии.[1115] Как ни нелепы были эти и подобные толки, византийская чернь охотно верила этим вздорам и беспечно предоставляла врагу Простор и свободу действий.

Этого одного было бы, по–видимому, достаточно, чтобы гибель города сделалась неотразимой. Но греки вдобавок еще перессорились между собой и тем еще более увеличили безысходность своего Положения. Как известно, утопающий хватается за соломинку. Так было с последним византийским императором. Понимая лучше Других опасность положения дел, Константин XI, за неимением Других надежных средств пособить беде, задумывает искать защитника Греции в лице папы и для этого заводит сношения с Папой Николаем V, соглашаясь на церковную унию с Римом. Уже, Кажется, довольно произведено было опытов унии Греции с Римом — и все они были неудачны. Пробовать устроить это, не •Педшее на лад, дело казалось совершенно напрасным, но Константин, с отчаяния, снова затевает унию с Римом в надежде на материальную помощь от папы и римо–католического Запада. Но изо всего этого ничего не вышло, или, лучше сказать, получился тот же результат, как и прежде: в унии греки находили повод к взаимным раздорам, так как в подобных случаях всегда являлось среди них две партии — партия врагов унии и партия поборников за унию. Сношения Константина с Римом начались незадолго до падения Константинополя и имели последствием то, что в столицу восточного христианства папа прислал известного русского эксмитрополита, кардинала Исидора со свитой; на него возложено было поручение устроить самым делом унию между двумя Церквами. И действительно, в Константинополе 12 декабря 1452 года провозглашено было единение Восточной церкви с Западной.[1116] Этот факт принадлежит к самым печальным в истории жизни последнего византийского императора. Что ни говорили бы в защиту его, все же последний православный византийский государь был изменником православия. Ренегатство это было тем позорнее, чем менее оно было искренно. Вот слова, которыми император и единомышленные с ним лица успокаивали не желавшую унии толпу; они говорили: «Потерпите немного, подождите, чтобы Бог избавил столицу от великого дракона (турок), который хочет пожрать нас, тогда вы увидите: искренно ли наше примирение с азимитами».[1117] Но хотя уния с латинянами была делом не искренним и не могущим иметь серьезных последствий, тем не менее эта затея перессорила народ, духовенство и монахов. Те из греков, которые были недовольны затеей, начали волноваться, браниться, посыпались с их стороны жестокие упреки. При других обстоятельствах все это могло бы разразиться чем‑нибудь очень серьезным — бунтом, расколом, но ничего такого в настоящее время не произошло. Летописцами отмечен лишь один факт, но этот факт очень характеристичен для такого странного народа, каким были византийцы эпохи падения Константинополя. Уния, это позорное дело последнего преемника Константина Великого, имела своим последствием в рядах приверженцев православия нечто совсем неожиданное. Что же именно случилось? В день провозглашения унии жители обоего пола и всех сословий, недовольные этим делом, устремились толпами из Софийского храма к келье одного монаха, по имени Геннадий Схоларий (впоследствии патриарха), чтобы спросить его, как нужно смотреть на унию. Ответ Геннадия был дан не устно; спрашиваемый начертил свой ответ на дощечке, выставленной на дверях его келии. Геннадий был против унии. Ответ очень понравился ревнителям православия. Они сочли нужным выразить свою радость каким‑нибудь празднеством. И вот греки из монастыря Геннадия рассеялись по византийским трактирам; здесь они пили за погибель папских приверженцев из их среды, опорожняли свои стаканы в честь Богоматери Девы и заплетающимися языками просили Ее защитить город от Магомета, город, который Она ранее того спасла от Хосрова. В двойном опьянении, от религиозного исступления и от вина, они отважно восклицали: «Не нуждаемся мы ни в какой помощи от латинян!». Так праздновали православные греки свою верность вере отцов.[1118] И это было за пять месяцев до падения Константинополя! Отупевший народ гордился тем, что он православен, как будто православие могло идти к лицу таким жалким пустосвятам. Религиозная вакханалия в то время, когда городу угрожала величайшая опасность! Не лестно же зарекомендовали себя греки среди опасности! Жалкий народ пусть бы этим и ограничил свою преданность вере отцов, но нет. Разгорается фанатизм: брат готов восстать на брата, лишь только становилось известным, что этот выражал свое сочувствие унии. Религиозные страсти греков еще раз вспыхнули, обнаруживая себя в мелких придирках, шпионстве, взаимном отчуждении. Можно ли было при таких обстоятельствах помышлять об единодушном отпоре внешнему врагу? Царство, разделившееся на ся, не может устоять. Новым поводом к раздорам между греками или, собственно, между правительством и народом послужило еще следующее: денежные средства государства были уже давно истощены, император был без гроша, несмотря на то, что теперь, когда началась осада города, деньги были нужнее, чем когда‑либо. В силу такой крайности император прибегает к средству, которое едва ли кто назовет противозаконным. Он приказал взять некоторые священные сосуды из церквей и стал чеканить из них монету. Но это возбудило ропот и недовольство в народе и духовенстве. Напрасно император обещал по миновании опасности возвратить в храмы вчетверо больше по сравнению с тем, что было взято оттуда. Ропот и негодование не прекращались. Нашлись дерзкие люди, которые в лицо порицали государя.[1119] Можно ли было ожидать, чтобы такой народ, лишенный чувства патриотизма, выдержал борьбу с могущественным врагом? Вот каково было внутреннее состояние Византии в последние дни ее существования. Мог ли такой деморализованный народ продолжать самостоятельную жизнь? Все показывает, что Константинополь пал в действительности не от руки мусульман–турок, а оттого, что в нем почти все было мертво, безжизненно. Явились вороны, потому что Византия представляла собой труп.