Исторические очерки состояния Византийско–восточной церкви от конца XI до середины XV века От начала Крестовых походов до падения Константинополя в 1453 г. - Алексей Лебедев

Византия пала так и при таких обстоятельствах, что мы удивляемся не тому, что это случилось, а тому, каким образом она так долго простояла. Расскажем историю этого события. Нам кажется, не найдешь такого серьезного человека, который, читая историю падения Византии, не чувствовал бы, неожиданно для себя, трагикомического впечатления, причем комический элемент несомненно преобладает над трагическим. История падения Константинополя представляет собой чуть не водевиль.

Последним византийским императором был Константин XI, Палеолог (1448—1453 гг.). Константин некогда поднял ничтожную Византию на невероятную высоту, Константин же и видел, как наконец фортуна оставила этот город, посвященный первым императором именно фортуне. Константина XI считают героем, потому что он не пережил гибели столицы и погиб, защищая ее даже и тогда, когда защита всем уже представлялась делом невозможным; но это такого рода геройство, на которое способен и не храбрый человек, но лишь сколько‑нибудь уважающий себя. Какой исход мог выбрать Константин XI, как скоро он знал, что погибель столицы неминуема? Бежать? Но бежать значило очутиться в разряде бедных, но благородных людей, живущих подаянием. Отдаться в плен в надежде на милость победителя? Но от турецкого великодушия легче всего было ожидать одной милости — кола или веревки. Умереть за отечество — единственно что и мог сделать последний из византийских венценосцев. Этот исход подсказывали ему и здравый смысл, и отчаяние.

Но мы забежали вперед. Расскажем, как было дело, по порядку. Когда Константину XI, по смерти его брата Иоанна Палеолога, достался византийский престол, в это время его не было в столице, он находился в отдаленной Морее. Два знатных депутата возложили в Спарте императорскую корону на голову Константина. Вскоре затем он отплыл из Морей, насладился радостными приветствиями своих подданных, отпраздновал свое вступление на престол различными увеселениями и своими щедрыми, но вошедшими в обычай, подарками довел до истощения и без того уже крайне бедную государственную казну.[1098] Константин был бездетным вдовцом и первой его заботой был выбор супруги. Последний из византийских императоров, разумеется, не ожидал того государственного несчастья, которое пришлось пережить ему и счел за нужное позаботиться о продолжении своего царственного рода. Ему предложили было в супруги дочь венецианского дожа, но византийская аристократия отвергла это предложение. Для византийской гордости казалось непозволительным, унизительным делом — породниться наследственному византийскому монарху с каким‑то дожем, как лицом, Получившим власть по народному голосованию. Впоследствии византийцам пришлось очень горько раскаяться в этом поступке: глава могущественной республики мог быть очень не бесполезен Византии в ее борьбе с турками;[1099] но византийская знать, очевидно, не была дальнозорка, не видела приближающейся беды. После того как не состоялось бракосочетания Константина с дочерью Дожа, решено было снарядить посольство и отправить его в чужие страны искать достойную невесту венчанному монарху. Рассказ о всех действиях этого посольства можно было бы счесть или злой Насмешкой, или непозволительной выдумкой, если бы строгая История не подтверждала до последних мелочей достоверности фактов. Во главе посольства стоял византийский сановник Франца,[1100] или Францис, историк последних дней Византии, в качестве уполномоченного от жениха; на пышную обстановку посольства были издержаны последние крохи от тех богатств и роскоши, которыми некогда славилась столица Востока. Многочисленная свита Франца состояла из знати и гвардейцев, из лекарей и монахов, его сопровождали хоры инструментальной и вокальной музыки. Обстановка по своей пестроте совершенно театральная. Эта дорого стоившая поездка длилась более двух лет. Посольство ехало с музыкой — и тем возбуждало восторг и изумление деревенщины, особенно в Иверии, или Грузии.[1101] Но подобного рода дешевый эффект, повидимому, входил в программу византийской миссии. Сначала казалось, что недолго придется слоняться послам по Востоку. Скоро они отыскали то, чего так ревностно искали. Около этого времени (в 1451 г.) умер турецкий султан Амурат;[1102] между вдовами этого последнего была дочь сербского короля[1103] Мария. Она была христианка, обладала личными достоинствами и даже красотой, хотя и увядшей. Достойная невеста императора Константина давно уже переступила пределы не только молодости, но и цветущего возраста. Вдовствующая султанша имела что‑то около 50–и лет. Года почтенные, но послы рассудили: хотя Марии и около 50–и лет, но она могла (!) еще дать империи наследника престола. Это сватовство так необычайно, что едва ли подобное встретишь где‑либо, кроме опереттки. Жених — византийский христианский император, жаждущий иметь потомство, и рядом с ним — пятидесятилетняя невеста, вдова турецкого султана. Неизвестно, состоялся ли бы в действительности этот удивительный брак, если бы не встретилось неожиданного препятствия: вдовствующая султанша объявила, что она идет в монастырь и там хочет окончить дни свои.[1104] Тогда посольству ничего не оставалось делать, как продолжать поиски невесты для своего монарха. Выбор послов окончательно падает на дочь грузинского царя.[1105] Одной из выгодных сторон того нового сватовства было то, что грузинский царь, кроме руки своей дочери, предлагал еще приданое в 56 ООО золотых монет; а это для обедневшего византийского императора казалось очень заманчивым. Константин дал свое согласие на брак,[1106] и, конечно, брак состоялся бы, ежели бы не наступило тяжелого времени, когда о радостных событиях вроде браков и мысли не могло быть.

Византии предстояло выдержать долговременную борьбу с турками, имевшими положить конец христианскому византийскому правлению на Золотом Роге и Босфоре. Быть может, Византийская империя еще несколько времени проскрипела бы, продолжила бы несколько лет паралитического существования, если бы миролюбивого и кроткого султана Амурата сменил в турецких владениях султан такого же характера. Но наследником Амурата был Магомет II, 22–летний молодой человек, полный энергии и огня, человек жестокий и вероломный, умевший мягко стлать, отчего, однако зке, приходилось жестко спать.[1107] Свое правление Магомет открыл тем, что устроил великолепнейшие похороны своему отцу, да кстати и своему малолетнему брату — младенцу, которого Магомет велел убить, вероятно опасаясь в будущем найти в лице его соперника себе. Это уже показывало, что новый султан был таким человеком, Который для исполнения своих замыслов едва ли над чем задумывается. Недаром один византийский историк, Дука, говорил о нем: «Для него убить человека собственноручно было все равно что раздавить блоху».[1108] Но на самых первых порах он сумел очаровать «Воею любезностью и предупредительностью всех, кто наиболее был заинтересован восшествием нового повелителя на турецкий престол. Послы из Константинополя, Трапезунта, Молдавии и Валахии и других христианских государств пришли приветствовать Магомета с восшествием на престол и были вполне довольны дриемом и обращением Амуратова преемника. Всем этим послам Магомет говорил о дружбе, о мире, о сохранении договоров — но это были лишь одни слова, которым не соответствовали действительные влечения сердца хитрого султана.[1109] Разочарование для христианских народов, стоявших в близких отношениях к султану, Наступило очень быстро. Горечь этого разочарования прежде другим пришлось отведать византийцам.

Вскоре не оставалось никакого сомнения, что Магомет решил Сделать нападение на Константинополь и стереть с лица земли остатки существования христианской державы по соседству. Но эта очевидная опасность нимало не пробудила энергии греков. Эти Последние как будто знать не хотели о грозившей им опасности. Меры предосторожности, о которых народ должен был бы ежеминутно заботиться, откладывались до другого времени, и греки Закрывали глаза перед висящей над их головой грозой. Это тем удивительнее, что они не могли рассчитывать на дружественную помощь со стороны Европы. Между теми государствами, от которых можно было бы ожидать помощи, одни были слишком слабы, другие слишком далеки от театра борьбы, одни считали опасность воображаемой, а другие неотразимой.[1110] Византии приходилось довольствоваться теми силами, какие находились внутри ее, но Византия и без того была не богата народонаселением, а близкая опасность еще намного уменьшила численность защитников столицы и миниатюрного царства. Многие из простонародья и несколько византийских аристократов имели низость покинуть свое отечество в минуту опасности,[1111] а корыстолюбие частных богачей отказало императору в тех скрытых сокровищах, которые теперь могли бы идти в дело и которые впоследствии достались победителю.[1112] Бедный и оставшийся в одиночестве монарх все же готовился к борьбе со своим грозным врагом. Интересно будет узнать, сколько нашлось лиц, оказавшихся готовыми защищать столицу от натиска неприятелей. В последнюю эпоху своего существования Константинополь все еще имел более чем 100–тысячное население. К сожалению, на эту цифру указывают не списки сражавшихся, а списки взятых в плен. По приказанию императора были собраны на улице и в домах сведения о числе граждан и даже монахов, способных и готовых взяться за оружие для защиты своего отечества. Составление этих списков было поручено известному уже нам Франце, который после тщательного записывания имен со скорбью и изумлением донес своему государю, что число защитников отечества ограничивается четырьмя тысячами девятьюстами семьюдесятью тремя греками.[1113] Цифра точная, до того точная, что было отчего прийти в отчаяние каждому патриоту того времени. Но для историка настоящего, нашего времени, такой факт невольно представляется чем‑то комическим. Как! Неужели пресловутая Византийская империя дожила до того, что всем военным силам Оттоманской империи могла противопоставить лишь 4 973 защитника отчизны. Как! Неужели обширнейший в свете город, имевший в окружности около шестнадцати миль, должна была защищать буквально кучка всякого сброда, вооруженная кой–чем — заржавленным оружием, отысканным где‑то в арсеналах? Можно представить себе положение последнего византийского императора, сражавшегося за отечество во главе разношерстной толпы, едва–едва владевшей оружием? Такой факт кажется какой‑то сказкой, а не былью. Существовали особые причины, по которым жители Византии не хотели брать на себя опасного дела — борьбы со врагом, но это такие причины, которые показывают, что народ византийский отупел, испортился, настолько нравственно измельчал, что ожидать от него и теперь, И в будущем решительно было нечего. Большинство жителей было уверено, что защищать столицу нет необходимости. Одни при виде наступления врага пришли в отчаяние и махнули рукой, «будь что будет», решили они. Эти освоились с мыслью, что город должен пасть, что такова воля Провидения. Их воображению везде чудились ясные знаки божественного гнева, грядущего на империю. Метеоры, кометы, всякого рода вздорные предсказания или, точнее, «болтовня старых кумушек» приводили их в полное отчаяние. Между людьми этого сорта распространилась молва, что в архивах Константинополя найдено пророчество императора X в., Льва Мудрого, в котором будто бы с очевидностью предвозвещено, что столица должна пасть — и пасть именно в настоящее время.[1114] Другая часть народа тоже не хотела и пальцем пошевелить для защиты государства. Среди суеверного народонаселения был пущен слух, что будто упала с неба грамота, в которой сказано, что не нужно противодействовать врагу, а ожидать времени, когда Сам Бог поразит нечестивых оттоманов; какие‑то пустомели разглашали, что будто в таинственной грамоте сказано, что когда турки проникнут в Константинополь и дойдут до колонны Юстиниана, помещающейся на площади Софийского храма, то сойдет ангел с небеси с мечом в руке, и турки немедленно обратятся в бегство; мало того, греки легко изгонят их изо всей Греции и прогонят до границ Персии.[1115] Как ни нелепы были эти и подобные толки, византийская чернь охотно верила этим вздорам и беспечно предоставляла врагу Простор и свободу действий.