Всё, что у меня есть - Марстейн Труде

Однажды Тронд Хенрик признался, что ему страшно.

— Поговори со мной, просто поговори, — попросил он. — Расскажи о чем-нибудь, мне надо переключиться.

— Но что мне говорить? — спросила я. И это было, пожалуй, единственное, что я произнесла.

Он не сдавался:

— Говори что угодно, просто говори.

Но я не находила слов. Мне ничего не приходило в голову. Я могла бы рассказывать ему о воробьях или рождественских украшениях, или о том, что надо разобрать сарай, да можно было просто рассказать, что Фрёйя ела на завтрак в этот день, или перечислить цвета вещей, которые нас окружали. Но я так ничего и не сказала, вдохнула поглубже, и помню только тихий звук, с которым я выдохнула воздух из легких, — вот и все, что мне удалось из себя выдавить.

Прежде чем уснуть, я думаю о Сандре, о женщине, которой уже почти шестьдесят; я представляю ее в ночной рубашке, с мокрым от слез лицом, у нее нет детей. Его слова. «Дорогая». «Приятных снов, дорогая».

Я просыпаюсь ни свет ни заря оттого, что пересохло во рту, встаю и пью большими глотками из стаканчика для зубных щеток, что стоит в ванной, у воды металлический привкус. Я снова ложусь, но уже не могу уснуть, подушка слишком мягкая. Я лежу и испытываю угрызения совести, которые отзываются явной и долгой болью — в голове, в груди, в животе; и хуже всего то, что приходит такое ощущение, словно у меня не было выбора. Что я должна была так поступить, чтобы избежать чего-то худшего, свернуть с дороги, ведущей к пропасти, уберечься от чего-то, с чем не смогу жить дальше: быть отвергнутой, покинутой, нелюбимой. Я ворочаюсь, придвигаюсь к Терье, который едва слышно храпит, в уголке глаза у него белый налет, потом поворачиваюсь к окну, снова ложусь на другой бок, лицом к Терье. В его гортани что-то тихо шуршит, звук — как если провести палочкой от мороженого по гофрированному картону.

Я кручусь в кровати, и мои беспокойные движения заставляют Терье повернуться ко мне. Он обнимает меня во сне, дышит в затылок, и тут же приходит покой и умиротворение. Я знаю — это страшная ошибка, но сейчас его спокойное дыхание смешивается с моим и изгоняет все плохие мысли, всю боль.

Я просыпаюсь от звука сообщения в телефоне. Это СМС от Гейра: «Майкен у меня, она взяла такси ночью, ей было страшно и одиноко». Я смотрю на часы — 8.32.

Я поднимаюсь с постели и стою совершенно голая посреди спальни Терье. Одежда моя лежит на стуле — короткая, слишком короткая юбка и почти прозрачная блузка, трусики, которые едва ли подходят для женщины за пятьдесят. Я беру свои вещи и прокрадываюсь в ванную. Там стоит крем для бритья Терье, лежит его бритва, аккуратная стопка бежевых и белых полотенец. Я вспоминаю, как однажды позволила Майкен набрать сотню пакетиков со сладостями в кондитерской в Швеции. После восьмидесятого она взглянула на меня, все еще сомневаясь в том, что я это всерьез.

Майкен получила мобильный телефон в подарок от Гейра, когда ей было одиннадцать. Тогда дела в его ресторане пошли в гору, и я восприняла этот подарок как демонстрацию успеха, потому что иначе зачем одиннадцатилетней девочке мобильный. Майкен быстро оценила власть, которую дает мобильный телефон, и набирала номер Гейра, когда мы ссорились, и он успокаивал ее. Я обсуждала это с ним. «Большинство детей живут с обоими родителями, так что, если телефон дает Майкен те же права, что и у других детей, которые могут общаться с обоими родителями без ограничений, разве это плохо?»

Как обычно, он выдвигал аргументы, которые невозможно было опровергнуть. И внезапно речь зашла о наших с Майкен отношениях.

— Я ведь не то чтобы потакаю во всем Майкен, — сказал он. — Я знаю, что она может быть несносной. Но мне кажется, вы обе загнали себя в угол.

А потом Майкен заболела — обычная сезонная простуда, температура тридцать девять, глаза блестят. Она плакала и приговаривала, что ей надо либо к врачу, либо к папе. Но почему, почему именно к папе?

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Тронд Хенрик тогда вернулся со встречи с редактором в подавленном настроении. Редактор выразила сомнение, что призвание Тронда Хенрика писать романы, — может, ему стоит продолжить писать стихи. И тут позвонил Гейр, сказал, что разговаривал с Майкен и она в отчаянии.

— Майкен словно в бреду. Утверждает, что у нее неизлечимая болезнь, а тебе совершенно на нее наплевать.

Было очевидно, что он не воспринял ее жалобы всерьез, но все же в его словах слышался упрек. У меня не было сил защищаться.

— Все в порядке, Гейр, — проговорила я. — Она не настолько больна.

Тронд Хенрик все подливал вина в бокал, он рассказывал о своей матери, а я слышала, как Майкен рыдает наверху все громче. Когда я поднялась, она спрятала мобильный под одеяло. Я стянула с нее одеяло и вырвала из рук телефон, по которому она говорила с Гейром. Через сорок минут «опель» Гейра уже въезжал на площадку перед нашим домом, на моем мобильном было семь пропущенных вызовов, такая истерика, я и представить себе не могла, что он приедет.

Я стояла в оцепенении, когда Майкен, икая и всхлипывая, прошествовала мимо меня по коридору. Не прекращая рыданий, скрючившись, она направилась к Гейру, а он ждал у машины, широко распахнув объятия, словно в какой-то мелодраме. И хотя она явно переигрывала, жар был вполне настоящим, и градусник показал тридцать девять и две — об этом Гейр рассказал мне час спустя. Меня трясло от ярости и страха. Мне хотелось схватить Майкен и удержать ее силой. Я опасалась, что Тронд Хенрик выйдет к машине и станет понятно, что он пьян. Гейр направился ко мне, чтобы поговорить, но я только махнула рукой и ушла в дом. Я позволила им уехать. Это было начало черной полосы в наших с Гейром отношениях. Я пошла к Тронду Хенрику, и именно в тот вечер я начала прозревать, до меня дошло, насколько я переоценила его. Его эмоциональный интеллект, способность понимать, утешать и заботиться. Он поддерживал меня невзирая ни на что, критиковал все, что говорил и делал Гейр, неважно что, — просто автоматически осуждал. Тронд Хенрик годился разве что на душевные разговоры за бутылкой вина, и это было лучше, чем остаться одной, мне это стало очевидно. Одиночества я не вынесу. Болезнь Майкен оказалась несерьезной, все прошло за пару дней, я правильно рассудила — но что с того? Это уже не играло никакой роли.

Сегодня погода совсем летняя, солнечный свет падает через окна и ложится на паркет, никому не хочется в такой день сидеть в четырех стенах. Терье не объявлялся с тех пор, как я уехала от него в то утро. Я не забрала Майкен от Гейра, Майкен вернулась домой на метро и трамвае. Она приехала и ходила вокруг меня с выражением такого равнодушия, которое походило на изумление — широко раскрытые глаза, вздернутые брови. Теперь она в полосатом свитере и джинсовых шортах улеглась в гамак в своей комнате и читает журнал. Я встаю в дверном проеме.

— Ну, и что это было, Майкен? — начинаю я.

Свет, падающий сквозь прикрытые жалюзи, подрагивает на ее обнаженных, уже покрывшихся загаром ногах, на одежде, разбросанной по комнате, на бутылках лимонада, валяющемся на полу портфеле с учебниками. Майкен листает страницы журнала.

— Мы же должны разговаривать друг с другом, — продолжаю я.

В гамаке происходит какое-то движение, и он начинает легко качаться. Мне очень хочется спросить ее: почему ты так со мной поступаешь, зачем ты вот так настраиваешь нас друг против друга?

— Я ведь тебе сказала, чтобы ты позвонила, если тебе понадобится, чтобы я приехала домой, — вместо этого говорю я.

— А я сказала, что не хочу, чтобы ты уходила, — отвечает Майкен.

Мне не видно ее лица, но одна нога свешивается с гамака, потом вторая — с другой стороны, она садится прямо, зажав между ногами ткань гамака.

— Я поговорила с папой, — произносит она. — Кое о чем.

Прогноз погоды обещает еще одну солнечную неделю. Через две недели у Майкен начинаются летние каникулы, мой отпуск через три недели. Вчера я села за компьютер и попыталась поискать для нас какие-нибудь недорогие варианты отпуска в большом городе, но на меня накатила такая усталость.