Всё, что у меня есть - Марстейн Труде

— Тетя Лив все хлопочет и хлопочет, — сказала Кристин.

Я кивала, согретая и развеселившаяся от вина.

— Мама ужасно неблагодарная! Бедная тетя Лив!

Мы говорили о том лете, когда папа ушел от мамы — и от нас, а у меня случился приступ аппендицита, и о том, как тетя Лив старалась помочь и какой вредной и неблагодарной была мама.

— Элиза сказала, что мама сердилась на тетю Лив за то, что та не попыталась образумить папу, — сказала Кристин, — а тетя Лив никак не могла взять в толк, почему мама ничего не делает, чтобы вернуть его. Отношения между ними накалились, и в конце концов тетя Лив просто уехала.

Кристин поднялась, чтобы подбросить в камин еще дров.

— В любом случае, в каком-то смысле его возвращение — твоя заслуга, — сказала Кристин, сидя на корточках перед камином.

И это было правдой.

Кристин глубоко вздохнула и рассмеялась. Огонь в камине разгорелся с новой силой, свежее полено затрещало, посыпались искры.

— К окончанию учебного года мы ставили «Приключения Алисы в Стране чудес», я играла Алису, — вспоминала она. — Папа ушел за два дня до премьеры.

Она наклонилась, взяла бутылку и подлила вина в свой бокал.

— Я вбила себе в голову, что папа придет посмотреть на меня, — говорила она, — и чем больше я думала об этом, тем крепче становилась моя уверенность в том, что он обязательно придет. Я была убеждена, что он не может пропустить спектакль и не увидеть меня в роли Алисы!

Я помнила Кристин в смешном парике с двумя косичками и в желтом платье и еще огромный стол, уставленный сладостями. Я не припомню, чтобы меня на тот момент беспокоил уход папы.

— Это превратилось в какое-то наваждение. Ведь все дети на свете уверены в том, что мир вертится вокруг них. И я представляла себе папу, который проснется в то утро, где бы он там ни был, и подумает: «Сегодня же спектакль! Я должен увидеть, как Кристин будет играть на сцене!»

Она прикрыла глаза и улыбнулась.

— В то лето я жутко скучала по нему, — продолжала она. — А потом ты слегла. Боже мой, как же ты болела! Конечно же, я немного ревновала, ведь ты лежала в больнице и получала все, чего бы ни пожелала. И вот тогда папа и объявился.

Мой бокал опустел, и Кристин снова наполнила его. Мне показалось это непривычным и странным — то, что Кристин ревновала ко мне, мне и теперь это непонятно.

— Меня до сих пор снедает любопытство — где же он был все это время, — говорила Кристин. — Как думаешь, мама знает?

Она спросила, осмеливалась ли я когда-нибудь задать этот вопрос маме, и я призналась, что нет.

— Должно быть, это был вопрос жизни и смерти, раз он ушел и потом вернулся, — размышляла вслух Кристин. — Одной только моей главной роли в «Алисе» было недостаточно.

Кристин снова рассмеялась, потом снова задумалась.

— Но я все же ужасно беспокоилась из-за тебя, — сказала она. — Когда поняла всю серьезность ситуации, я пришла в отчаяние, а утешить меня было некому.

На папины похороны Гейр пришел. Он, Майкен и я сели рядом, словно по-прежнему были одной маленькой семьей. Гейр знал, куда нам нужно идти и что делать, где нам следует сесть в церкви, когда нужно вставать, открывать сборник псалмов. Я заплакала, и он обнял меня.

Когда, случалось, плакала Майкен, Гейр утешал ее, прижимая огромные ладони к ее мокрым от слез щекам, глядя в чистые глаза Майкен, в которых отражался его взгляд, и эта связь была нерушимой, только он мог воспринимать ее всерьез, что бы она ни делала, словно это было нечто само собой разумеющееся. В такие минуты я чувствовала огромную любовь к Гейру, но любовь эта была сродни восхищению стороннего наблюдателя. Они убивали меня, он и Майкен. Я должна была все время стараться заслужить любовь Гейра, а Майкен она доставалась просто так. Она могла вести себя ужасно.

На стене в доме, где мы когда-то жили с Гейром, висит фотография — на ней мы вместе с Майкен на кухне в нашей первой квартире на Марквейен. Я выгляжу такой счастливой. В шортах и майке. Мое тело после родов уже вернулось в форму. Майкен сидит в детском стульчике, личико вымазано пюре. Фотографировал Гейр. Лето в тот год стояло теплое, мы постоянно ездили купаться, сидели на пляже в Эстмарке или во Фредрикстаде, раскрыв над коляской Майкен зонтик. Белые прибрежные скалы, солнце, крики чаек.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

— Просто не верится, что ты была беременна, — сказала Элиза, когда мы расположились на пляже во Фредрикстаде.

— Ну конечно, — возразила я и показала на лишнюю кожу на животе.

Ветер шевелил траву, пробивавшуюся сквозь песок, и забавлялся с полиэтиленовым пакетом, словно невидимые игроки перекидывали его резким движением друг другу.

— Ну, это ерунда! — воскликнула она. — Ты качала пресс?

Приезжать в ту квартиру, где мы жили с Гейром, — словно возвращаться в свою собственную жизнь, но меня в этой жизни больше нет. Будто я стою в прихожей и жду хозяйку. И хозяйка, которая тоже я, вот-вот спустится по лестнице со второго этажа, или поднимется из подвала с бутылкой пива или вина, или выйдет из туалета, или войдет в двери веранды. Особенно отчетливо я представляю, как спускаюсь по лестнице, застегивая на ходу замочек сережки, хотя такое, кажется, было всего один раз. Я помню только ощущение гармонии, благополучной жизни, но я знаю, что мои воспоминания о чувствах и настроении частенько меня подводят.

Я слышу, как звякает телефон, и открываю сообщение от Терье. «Кстати, — пишет он. — Ты все еще свободна?» Он хочет пригласить меня в ресторан, чтобы отпраздновать то, что Сандра наконец поставила свою подпись под документами о разводе. Прямо сегодня вечером. Если я все еще не занята. Я в оцепенении меряю шагами гостиную. Счастье тихонько стучит за ушами, в висках, зубы выбивают дробь. Но я представляю себе, как расстроена Сандра, она наверняка совершенно раздавлена.

И как же счастлива я! Я очень счастлива, я чувствую себя так, словно мне наконец удалось вынырнуть из воды, словно все встало на свои места и лучше, чем теперь, быть не может, только хуже.

Как было бы прекрасно, если бы сейчас выглянуло солнце.

Снова звоночек мобильного — неужели передумал? — но это сообщение от Гейра. «Неплохо получилось у двух таких искалеченных душ, как мы», — пишет он. Мне хочется говорить и говорить с Гейром, не глядя на часы, рассказывать обо всем. Перед этим я написала ему сообщение: «Ты не забыл спросить, возможно ли получить обратно половину расходов на футбольные тренировки Майкен?» На это он ответил: «Я не хочу, чтобы она бросала футбол». Я написала: «Это она сама должна решить». Сообщение от Гейра: «Согласен, но сначала я хочу с ней поговорить» — и фотография Майкен с мороженым. Вернувшись домой с последней тренировки по футболу, она рвала и метала, стукнула кулаком по дверному косяку и закричала, голос срывался на фальцет: «Как же давно я мечтаю все это бросить!»

Я выхожу на балкон и прикуриваю, по телу разливается приятная истома, я пытаюсь противостоять ей, убеждаю себя, что все это с Терье ненадолго. Я говорю себе: мне пятьдесят два, я не должна придавать нашим отношениям большое значение. Дождь закончился, сквозь облака пробивается солнце, блестит мокрый асфальт, уже июнь. Может быть, нам сесть за столиком на улице и мне надеть сандалии на босу ногу, а какое же платье? Надо дать Майкен денег на хот-дог и колу, тако приготовим завтра; и на душе теплеет от этой мысли, что только усиливает мое внутреннее ощущение счастья.

Маму с воспалением легких положили в больницу, и мы с Элизой отправились навестить ее. Оставшись с сестрой наедине, я, конечно, не удержалась и рассказала ей о Терье. В сложившихся обстоятельствах мне показалось противоестественным скрывать от нее то, что вопреки всему занимало мои мысли. Это было еще до развода Терье с женой.

— Господи, Моника, неужели жизнь ничему тебя не учит? — воскликнула Элиза. — Мужчины, изменяющие женам, никогда от них не уходят.