Всё, что у меня есть - Марстейн Труде

— Один пример статистики не делает, — парировала я, но моя улыбка и жесты свидетельствовали о моей безнадежности. Потом мне пришло в голову, что Ян Улав тоже служил подтверждением этой статистики.

Элиза смазала маме губы увлажняющим кремом. Я боялась, что мама больше никогда не проснется, но Элиза меня успокоила:

— Мама сейчас не умрет. Ей не так долго осталось, но сейчас она не умрет.

Мама слабо застонала. В своих воспоминаниях я видела, как она стоит перед зеркалом с феном в руках и круглой щеткой и делает укладку или растягивает губы в улыбке, чтобы нанести помаду. Казалось, с каждым годом губы ее становились все тоньше, и чтобы накрасить их, прежнего количества помады оказывалось слишком много.

— Ты что, опять хочешь во все это ввязаться? — спросила Элиза.

Я не знала, что ответить. Как объяснить, что моя жизнь отличалась от того, как привыкла жить она? Что на самом деле у меня была возможность подождать и понаблюдать, на кону стояло не так уж много. А если он не уйдет от нее, что тогда? Что останется мне? Не намного меньше, чем есть у меня теперь. Чуть больше опыта. Короткий период уныния и отчаяния. Больше времени для жизни, которая проходит мимо. А если он все же разведется с ней? Тогда у меня будет все для того, чтобы выиграть, — так я на это смотрела. Но Элиза не ждала от меня ответа и больше ничего не спросила.

Самое смешное, что Терье все же развелся с Сандрой, без всякого драматизма. Он рассказал мне об этом после того, как мы выпили вина, и, по-моему, его совершенно не заботило, как я это восприму. Он подал это так, будто его расставание с Сандрой и наши с ним отношения совершенно не связаны и мне не следует придавать своей роли такое большое значение. Пока он говорил, он вертел в руках стакан, будто речь шла о чем-то обыденном — о смене работы, переходе в другую компанию на ту же должность. А я-то теряю голову от его поцелуев настолько, что уже не уверена, способна ли я заботиться о себе и своей дочери, принимать ответственные решения. Мне не нравится его вкус в выборе обстановки для квартиры, напомнила я себе. У нас нет общих интересов.

— Почему ты хочешь меня? — прошептала я позже Терье тем же вечером.

— Потому что у тебя изумительное тело, — ответил он.

И снова фонтан двойственных чувств — отвращения и вожделения, которые я должна контролировать.

А потом словно ведро холодной воды на голову:

— Давай жить сегодняшним днем.

Я стояла голая перед зеркалом и изучала свое тело, пыталась разглядывать его глазами Терье. На следующий день я позвонила Элизе. Я придумала другую причину для звонка и набрала номер. Не собраться ли нам втроем — с Кристин и с ней — как-нибудь в выходные и наконец навести порядок в мамином доме. Элиза уже заговаривала об этом.

Она так обрадовалась, что я взяла инициативу на себя.

— Послушай, — выдавила я из себя.

Голос меня не слушался, горло перехватило, я сглотнула. Голос Элизы звучал радостно. Горло сжало еще сильнее.

— А он от своей жены ушел, чтобы быть с тобой? — спросила она.

А спустя неделю прямо посреди ночи Терье позвонила Сандра, она вскоре собиралась съехать из дома, который принадлежал Терье. Его телефон лежал на моей тумбочке у кровати и вибрировал, холодный ветер дул в окно, но под одеялом было тепло. Теперь, когда Майкен была у Гейра, Терье оставался у меня почти каждую ночь.

— Сандра, пойди приляг, — сказал Терье в трубку. Некоторое время он молча слушал. В его взгляде читалась безысходность, словно он с трудом сдерживал себя, поскольку был уверен, что правда на его стороне.

— Не то чтобы я не мог сказать тебе, где нахожусь, но не думаю, что тебе станет от этого легче, — проговорил он. Из трубки, прижатой к уху Терье, до меня донесся тоненький звук, это был визг или всхлип Сандры.

— Разговор окончен, — отрезал он. — Да, да. Ладно. В районе Бислетт. Нет, об этом и речи быть не может, прекрати. Да, я помогу тебе с переездом. Да. Да. Нет, я не скажу тебе, как ее зовут, зачем? Приятных снов, дорогая!

По тону последняя фраза резко отличалась от всего остального разговора. Я была потрясена тем, с какой нежностью Терье ее произнес, и меня пронзило острое желание, почти физическая потребность, чтобы он когда-нибудь сказал эти слова мне. Терье завершил разговор и положил телефон на тумбочку. Теперь он был в полном моем распоряжении, любящий и страстный, разговор привел его в странное возбуждение.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

У меня не получается наладить контакт с Майкен. Она улеглась на диван и смотрит какой-то сериал по телевизору. Мобильный телефон лежит у нее на животе. Время от времени с экрана раздаются раскаты закадрового смеха.

— Майкен! — окликаю я.

Она бросает на меня взгляд, но тут же переводит глаза на экран, всецело поглощенная тем, что там происходит — бесхитростные интриги, незатейливые комичные ситуации, рот Майкен расползается в улыбке. Беспомощный, бездушный студийный смех делает меня особенно восприимчивой, внутри меня нарастает хаос чувств, мне хочется примирения, прощения, хочется защитить дочь. Как будто в этом механическом неживом смехе кроется что-то очень человеческое. Я испытываю душевную щедрость. Мысленно я перебираю слова одобрения, дипломатические выражения: поддержка, согласие, терпимость. Получается, я благословляю Майкен на абсолютно никчемное занятие и она может сидеть так часами. Пустое времяпрепровождение.

Майкен говорит, что она не хочет, чтобы я уходила.

— Я думала, мы проведем вечер дома вместе, посмотрим тот фильм, — говорит она, поднимается с дивана и направляется в кухню.

— Какой фильм? — спрашиваю я.

Она стоит перед ящиком в кухне, открывает упаковку чипсов и пересыпает их в миску — золотой поток издает мягкий шелест.

— Какой фильм? — пытаюсь достучаться я.

— Это ты сказала, что мы будем смотреть фильм, — говорит она.

Майкен возвращается на диван. Она начала брить ноги. Золотистого пушка на них больше нет. Она не отрываясь смотрит на экран, рука тянется к миске с чипсами и отправляет их в рот.

Я снова обращаюсь к ней, тон почти умоляющий, назойливый. Спрашиваю, не могли бы мы побыть дома вместе завтра. Приготовить тако, поесть мороженого с «M&Ms» и арахисом.

— Я не могу сделать выбор за тебя, мама, — отвечает она. — Я уже сказала — я не хочу, чтобы ты уходила, и больше не собираюсь это повторять.

Но ведь именно это ты сейчас и делаешь, хочется возразить мне, но я удерживаюсь от ехидного замечания.

— А почему ты не хочешь? — спрашиваю я. — Я дам тебе денег на пиццу и сладости. Можешь пригласить подругу.

Она мотает головой.

— Ты не понимаешь, — произносит она.

Ну ладно, пусть. Пусть я что-то не понимаю. Но каким образом я могу это понять, если она даже не пытается поговорить со мной об этом?

— Может, тебе взять и поехать к Изабель с Лоне? — спрашиваю я. — Не будь такой гордячкой!

— Но я не могу! — с непонятной горячностью вдруг взрывается она. — Она снова передумала!

— Лоне?

— Да!

— И она не пойдет к Изабель?

— Нет! Ты что, вообще не понимаешь, что тебе говорят? — орет Майкен.

Потом она успокаивается и произносит с напускным спокойствием:

— Изабель гуляла с ее бывшим, вот почему.

За Майкен невозможно поспеть; дети так быстро взрослеют, невозможно понять, что их гложет, что кажется смешным. Однажды, лет в двенадцать, она промахнулась, когда била штрафной во время футбольного матча. Шел дождь. Я замерзла и устала, и была рада, что игра закончилась. Майкен вела себя так, словно случилась катастрофа. Она не попала по мячу! Ну и что? По наивности я думала, ситуацию может спасти какао. Я чувствовала себя пришельцем с другой планеты, пробираясь между родителями, одетыми в цвета футбольной команды, я не могла заговорить с ними, хотя там, на огромном футбольном поле, мы были с ними в равном положении, но эта ситуация была единственным, что нас связывало.