Всё, что у меня есть - Марстейн Труде

— Я так одинока, — заводит мама.

Она выглядит худой и бледной. Как птенец.

— Но ведь у тебя столько подруг, — возражает Элиза.

— Да, но они умерли, — отвечает мама даже с некоторым оживлением. — А те, что еще живы, превратились в жалкое подобие самих себя. Их не интересует ничего, кроме них самих и их болячек.

— Мне не нравится, как Тони пялится на Майкен, — говорит Ян Улав.

— Но почему ты не проводишь больше времени с тетей Лив? — спрашивает Элиза.

— Мы с ней как-то отдалились друг от друга после папиной смерти, — говорит мама. — В сущности, только папа нас и объединял.

— Вы что, не видите, как он на нее пялится? — снова ворчит Ян Улав.

— Что ты имеешь в виду, когда говоришь, что вы отдалились? — спрашивает Элиза немного странным тоном, будто хочет приструнить маму. — Это что еще за вздор? Вы же сестры. Вы всегда были важными людьми друг для друга. Вы нужны друг другу.

С детства и юности у меня в голове застряли несколько внешне безобидных суждений: хотя старшей сестрой была мама и это у нее был муж, три дочери, большой дом, дача и катер, именно тетя Лив обсуждала с папой важные и серьезные новости и события.

Это невольно задевало и унижало маму, она чувствовала себя лишней. Она переживала и всем своим существом давала понять: извините, что я тут, я порчу любую беседу, лучше бы мне помолчать, — это проявлялось в каждом движении, даже в том, как она ставила на стол кофейные чашки, пока папа и тетя Лив были увлечены беседой. Они обсуждали войну во Вьетнаме, а она просто сидела на стуле с прямой спиной и закрытыми глазами, проводила рукой по лбу — такая боль.

— Ну, хватит, — не выдерживает Ян Улав, поднимается и широким шагом направляется к Тони.

Только не это. Я не в силах вынести то, что сейчас произойдет. Я хочу предотвратить катастрофу, но это не в моей власти. Ян Улав привлекает внимание Тони и что-то говорит ему, показывая на Майкен, как раз в тот момент, когда та выныривает из воды и приглаживает свои длинные влажные волосы.

Ян Улав возвращается на свое место, он напряжен, дыхание сбилось, его слегка трясет.

— Просто он смотрит на нее чуть дольше позволительного, — объясняет он.

Со стоящей у края бассейна рядом с Сондре Майкен капает вода. Сондре пожимает плечами, а Майкен разводит руками. Вчера вечером она сказала со счастливым блеском в глазах: «Самое замечательное — что бассейн не закрывается в шесть часов, как в отелях, и можно купаться хоть до ночи».

Трудно описать настроение, которое охватывает всех после того, как Ян Улав делает выговор Тони, — все немного подавлены, словно понимают, что это было чересчур, но я не знаю, признается ли в этом себе Ян Улав, понимает ли, что мы сейчас чувствуем. Он встает и направляется в дом, чтобы заняться мясом. Никто из нас не считает, что Тони перешел границы, и все видят, что Майкен льстит, когда ее подростковую фигуру одаривают долгими взглядами, но никогда в жизни она в этом не признается. Мне вдруг хочется защитить свою дочь, хотя поводов для того, чтобы защищать Майкен, нет, разве что от нее самой или от идиотского героизма Яна Улава. Элиза откидывает голову назад и говорит:

— Прямо и не знаю, как бы я жила без этого места. Дома и дня не проходило, чтобы я не мечтала о том, когда мы сюда поедем.

Она оборачивается ко мне:

— В этом острове нет ничего изысканного, но он так невероятно расслабляет. Я обожаю его, несмотря на то что все здесь безвкусно и банально. Понимаешь или это трудно понять?

Ян Улав появляется с блюдом мяса и ставит его на стол рядом с грилем.

— Я прекрасно осознаю, мою привязанность к этому месту понять трудно, — продолжает Элиза свою мысль. Ее слова вызывают у меня улыбку, но я вдруг проникаюсь к ней нежностью.

— Ну почему же, я тебя понимаю, — отвечаю я. — Хотя Гран-Канария — совершенно не мое место.

— Почему же? — спрашивает Элиза.

— Раз он сам не понимает, что его поведение переходит все границы, приходится ему об этом сказать, — не унимается Ян Улав.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Тони уже собрал свои вещи и ушел.

Элиза смотрит на Яна Улава, но не произносит ни слова. Возможно, они ждут, как отреагирую я — одобрю или стану возражать, но я никоим образом не выдаю своего отношения. Меня разморило от вина и солнца.

— И все же мне здесь хорошо, — говорю я.

Темнеет, во всех гостиницах и домах зажигается свет, за широким поясом огней начинаются чернильные горы. Сондре и Майкен сидят с другой стороны бассейна каждый в своем шезлонге и играют на мобильных телефонах, экраны светятся.

Ян Улав поднимается, забирает опустевшую бутылку от вина и пустую миску из-под арахиса и выходит с новой бутылкой.

Мама уже легла, последнее, что она сказала, — что ни разу за день не сходила в туалет.

Элиза допивает оставшееся в бокале вино и оглядывается на дверь террасы. И тогда она рассказывает мне, что у папы и тети Лив когда-то были отношения. Рассказывает как нечто обыденное, лишенное драматизма, мне это просто следует знать — что однажды было «кое-что» между папой и тетей Лив и что мама так и не смогла им этого простить.

— Но это было еще до того, как они поженились, — объясняет Элиза. — Тетя Лив рассказала, что он не мог выбрать между ними.

Он был так влюблен в них обеих, несмотря на то что они были совершенно разными. Тетя Лив поведала об этом Элизе «при случае».

— Думаю, у нее была потребность поделиться этим, — сказала Элиза. — И раз уж она вытащила этот скелет из шкафа, ей хотелось постоянно возвращаться к нему.

Когда папа лежал при смерти, тетя Лив проводила дома у родителей почти все время, помогая маме ухаживать за ним. Был период, когда я питала затаенную злость по отношению к маме, потому что чувствовала, что она никогда не одобряла то, как я живу. Теперь мне вообще трудно понять, что это могло так много значить для меня. У меня сложилось впечатление, что тетя Лив сделала больше, чем мама, чтобы порадовать папу. И я призналась в этом тете Лив. Она стояла на верхней ступеньке лестницы, держа в руке стакан сока, на ободке которого был заметен отпечаток губ. На ее лице отразились смешанные чувства: словно она дружески хотела пожурить меня за эти слова, но все равно испытывала гордость. Я смотрела на нее и понимала, как важно для нее мое признание, что она была счастлива. Раньше в тот же день тетя Лив сказала мне, что я выгляжу такой юной, и душой, и телом.

— Сегодня я купила целого цыпленка и подумывала сварить куриный бульон, — заметила тетя Лив, спускаясь по лестнице. — Надеюсь, это придаст твоему отцу сил.

Но в тот день я возвращалась обратно в Осло, и супа тети Лив мне попробовать не пришлось.

Как давно я вспоминала про тетю Лив в последний раз? Интересно, что они теперь делают, тетя Лив и Бент? Вот в этот октябрьский вечер. Смотрят телевизор? Интересно, у них есть секс? Они уже такие пожилые, тела неуклюжие, тяжелые, и все равно они стараются доставить друг другу удовольствие, это желание никогда не иссякает.

Эти мысли словно возвращают меня к тете Лив после долгого забвения. Я практически забыла о том, что она существует и проживает свою жизнь — день за днем. У нее есть Бент, и она по-прежнему живет в квартире на площади Карла Бернера. После того как я на собственном опыте поняла, что значит иметь грудного ребенка, заботиться о нем сутки напролет, неделя за неделей, когда он цепляется за тебя и высасывает из тебя все соки, а твоя главная задача — поддерживать жизнь в этом крохотном теле, я испытываю к тете Лив бесконечное сострадание, запоздалое и совершенно теперь бесполезное. Эта женщина стоически прошла через все испытания в одиночестве.

На следующее утро мама просыпается ни свет ни заря.

— О, нет, — говорит она, — ох, какие ужасные мысли пришли мне в голову.

— Какие такие ужасные мысли? — спрашиваю я.