Наследство - Владимир Кормер

— Мне надо позвонить, — сказал Мелик,

Она равнодушно прошла в шоферскую комнату и повалилась на кровать. Мелик снова пробежал на кухню и сел, как прежде, на пол у телефона. Он должен был позвонить Тане Манн. Память вдруг отказала, и он несколько раз сбился, набирая номер. Наконец он попал точно, и она была дома.

— Таня, Танечка! — крикнул он ей. — Ты знаешь, у меня удивительное событие в жизни! Я, кажется, нашел своего отца!! Таня, как я жалею, что на тебе не женился! Все было бы по-другому!

Она что-то щебетала ему в ответ и не была рассержена.

— Таня, но я звоню тебе по делу, — сказал он. — Мне нужно разыскать Леторослева.

XXV

НАПАДЕНИЕ БЕСОВ

Вирхов провел у нее два дня почти целиком, и на следующий день они встретились опять, часов около двенадцати.

Таня уже поднялась с одра болезни, но выглядела еще бледной и слабой. С утра она была в церкви; как они и условились, Вирхов ждал ее на улице возле метро. День был снова теплый, солнечный, лишь немного по сравнению со вчерашним задувал ветер.

— Вот я и причастилась, наконец, — сказала она, подходя. — Как хорошо! Церковь Всех Святых, и все они были передо мной на большой иконе — и Владимир, и Серафим, и Сергий, и так радостно было увидеть в их толпе и Михаила Тверского, и Филиппа Московского, и Бориса и Глеба. Славные люди! Я вспомнила, как в их день, семь лет назад, я была здесь же и как было хорошо, только не причастилась. — Она приложила руки к груди, побледнев на мгновение еще больше. — Я не могла тогда… Это был темный для меня год… Нет, нет, я не буду сейчас вспоминать об этом! Сегодня говорить об этом было бы кощунственно. — Она сделала над собою усилие и улыбнулась. — Сегодня хорошо! Вы замечали, что тут можно говорить только «хорошо» и «хорошо весьма». Тут подходят их — извне пустые! — слова, наши не подходят.

Они медленно шли вдоль немноголюдной Ордынки в сторону канала. Она взяла его под руку, как ему показалось, слегка прижавшись к нему, опустив голову вниз. Вирхов сверху нежно взирал на нее.

— Скажите, Таня, — спросил он, — вы очень несчастны?

— Я?! — воскликнула она. — Я?! — Возмущенно она обернулась лицом к нему. Оно у нее, как всегда, на какую-то минуту помертвело, затем вспыхнуло снова. — Это совсем не те, мирские слова, — сказала она. — А у меня, у меня удивительное свойство. Я — как для опытов — нарочно сделанная тварь. Я действительно ничего не могу без них. Как тряпка, как чучело валится на землю тряпками… Счастливыми и сильными на земле называют странных людей, которые могут и сами. Могут мнимой силой, составленной из обмана, наглости, то есть praesumptio и прочего, что там у них полагается. A praesumptio — это, да будет вам известно, грех per excessum против надежды. Так у Фомы. Мне же остается надежда… Да, в моей жизни были и ад, и ощущение настоящего, полного конца… Но, смотрите, вот это — разве не тот самый преображенный мир?

(Вирхов уже знал про Фому: весь вчерашний день она рассказывала без устали ему о «Summae», «saligia» и прочем тому подобном.)

Они проходили в это время переулком мимо небольшого дворика, замкнутого сзади и с двух сторон глухими брандмауэрами кирпичных старых домов и открытого на улицу. Треснувший и подпертый балками двухэтажный особнячок стоял в углу двора. Здесь, верно, были какие-нибудь са рай или еще один деревянный особнячок; их обгоревшие остатки дотлевали в большом прогоревшем костре; землю для газона уже привезли, но не успели еще раскидать по пепелищу, и она лежала черной разъезженной машинами кучей. Здесь же у стены, увитой сухой и грязной по весне лозой дикого винограда, сохранилась скамеечка, узкая доска на двух врытых столбушках.

— А меня город раздражает, — сказал Вирхов. Они прошли по битым кирпичам к скамеечке и сели. Здесь было тихо, ветра совсем не чувствовалось.

— Нет, — твердо сказала она. — Здесь тоже преображенный мир. Смотрите, какой садик в переулке, — ведь это рай, видите, совсем рай! А как он может быть не раем! Кирпичи, стена, город, пыль, скамейка… Ну что бывает страшнее для тех, бедных, кто видит все это… как в зеркале. Вы ведь знаете эту мистику зеркала? — (Вирхов кивнул, хотя не имел понятия, в чем там дело.) — И для меня бывало, — продолжала она с силой, — что это не мир, а чучело мира. Для меня — несколько лет назад. Не дай Бог, чтобы вам досталось это хоть на час! Не дай Бог и не попусти Бог, — она перекрестилась, — ведь мы сами всегда можем, если нас оставят, этого добиться. Да и добиваться не нужно — сказать «хочу так», а не «воля Твоя», и пожалуйста, дальше все недолго, оно само скользит тяжестью вниз… Но вы ведь знаете, вы конечно же знаете, и я так хочу, чтобы вы всегда знали тот мир, который видели они. Но ведь вы понимаете, какой ценой все это берется? Смотрите не забудьте, пожалуйста. Ведь что за Царствие внутри нас, если мы не видим его во всем? Где Бог — там рай, где нету, там неизвестно что. Потому так и страшен (обманом) бывает теперешний город. Но ведь и лес, и луг, и что хочешь будет страшнее без Бога…

Она с выражением ужаса перекрестилась снова и вдруг окинула его подозрительным взглядом:

— Вы улыбаетесь?! Вам это кажется смешным, сентиментальным, вы боитесь аффектации? А вот я, — она тряхнула головой, — я сама не боюсь аффектации, такой! Это долго объяснять, но коротко понять, если хотите понять, конечно. Но при всей моей многолетней брани против именно душевности, хаоса, нелепых прыжков, я этого, такого, в общем не боюсь!

Увлекшись, она забирала все выше и последние слова выкрикнула уже совсем громко, звенящим, дрожащим голосом. Дети, которые появились в эту минуту во дворе, таща откуда-то от магазина поломанные деревянные ящики, чтобы разжечь костер, остановились, глядя на нее. Вирхов мягко попросил одними губами: тише, тише. Внезапно у нее на глазах выступили слезы.

— Ах, вы как мама! — прошептала она. — Маму тоже всегда шокирует, когда я говорю. Дома она может кричать на меня не переставая, но на улице следует говорить тихо. Неужели вы как они?! Как мама, как Ольга? Они всегда мне говорили, что надо полечить нервы. Как я хорошо все это знаю! Не будьте таким! Очень прошу вас…

— Что вы, Таня, что вы, — растерянно уговаривал он ее. — Я вовсе не имел в виду… помешать вам говорить. Просто чтоб не смущать детей…

— Если б вы только знали, — сказала она, смахивая слезы. — Было время, когда я плакала целые годы напролет… Это началось тогда, я вам рассказывала. До этого все было светлым, было детство, была тетя, Наташа была тогда еще совсем другая — радостная, была бабушка, не моя бабушка, а Сергея, Наташиного сына, много хорошего было, я вам рассказывала… А потом все провалилось… Этот человек, он был женат… Он и сейчас женат. Недавно они даже приглашали меня в гости. Вот это было бы мило! Как по-светски — так это у них называется! — сидеть и болтать с женой человека, который пытался тебя — простите — соблазнить и от которого у тебя могли бы быть дети!

Вирхов посмотрел с любопытством: как это — пытался соблазнить и могли бы быть дети? Значит, все-таки соблазнил? Или нет? Она, кажется, догадалась.

— У него ничего не получилось… простите. — (Вирхова, как и прежде, лишь восхитила непринужденность, с которою она это сказала.) — Он хотел уйти ко мне от жены. Он был так влюблен. Он был уже взрослый человек, после фронта. Я думала: вот талантливый человек, я могу ему помочь. Мы встречались у тети, в ее комнатке. Тете казалось, что так будет правильно. Она с утра уходила на работу, у меня были ключи. Но он потом вдруг испугался. Я не должна была говорить о его жене! А что я могла о ней говорить? Я только сказала ему, что у каждого человека должна быть одна жена: one man — one wife. Она, конечно, удерживала его, наверное, Бог знает что ему обо мне говорила. Она звонила маме, беспокоилась о моем здоровье. Говорила, что может найти врача для меня. И мама, разумеется, с ней мило беседовала и даже восхищалась ею. Они вместе ходили к этому врачу советоваться насчет меня. А маме самой нужно было лечиться.

Истерия — ведь это болезнь. Она и сейчас больна, по-настоящему больна, она только этого не понимает. К счастью, тогда все это быстро кончилось. У маминого мужа, Михаила Михайловича, начались новые неприятности, его снова могли посадить, и все от нас отвернулись. Это был пятидесятый год. И этот человек тоже испугался. Он старался не подать виду, приходил еще некоторое время, мы с ним были еще несколько раз у тети, но я видела, что он боится… Я тогда уехала куда глаза глядят. Жила совсем одна в Ленинграде. Вы любите этот город? В нем есть мистическая сила, но темная, больная. У меня там были удивительные ночи, какие-то звуки, голоса, видения… Боже, как там бывало страшно… Нет, нет, я не могу вам этого сказать! Я не стану вам рассказывать!.. Я пыталась, конечно, и там жить как все… За мной ухаживал один военный. Я даже подумывала, не выйти ли мне за него замуж. Это был уже взрослый человек, вдовец, почти седой, немножко старомодный даже. Приносил цветы, целовал руку… Я заставляла себя… Я тогда упала на колени и сказала: «А ведь я в Бога верую…» Он был очень возмущен. Но я больше не могла.