Наследство - Владимир Кормер

Она съежилась в своем стареньком кожаном пальто, сунув руки в рукава, как в муфту, и придвигалась как будто ближе к Вирхову, который опять боролся с желанием обнять ее за плечи.

— Я возвратилась в Москву, — вздохнув, продолжала она, — и здесь все закрутилось снова. Мама, Ольга… Ах, как они вцепились в меня, как они радовались! Мама кричала, что меня надо посадить в сумасшедший дом и что меня надо лечить принудительно, если я не хочу сама… Она всегда хотела выдать меня замуж. Сталин как раз умер, мама с Михаилом Михайловичем зажили хорошо, появились деньги, Михаил Михайлович на время пошел в гору. Дома стало бывать много народу. Мама все надеялась, что я «подыщу» себе кого-то, — так это, кажется, у них называется. Всё были какие-то сговоры, какие-то прямо заговоры, тайные телефонные звонки, какие-то подстроенные встречи, с кем-то меня все хотели оставить одну… Боже мой, как Ольга в этот раз снова напомнила мне все это! Всё, всё тогда полностью, совсем было враждебно мне! То есть не я была враждебна, а хотела и могла — даже лучше, по совести сказать, чем теперь, — в каждом из них видеть «образ и подобие», а они не могли меня принять. И очень точно, очень верно («по-мир-ски», но ведь верно, у них все верно — «разум разумных») видели меня насквозь. Знаете, они как будто видели пустое, неоживленное и не объясненное Богом, нечто такое дрожащее и жалкое… Я и в этот раз с Ольгой всплакнула… Отчего? — сама не знаю. Отчасти — о «мире», отчасти — она просто какое-то наводит поле (как ведьма, упаси Господь), и все как-то мешается и дрожит, как бы узор дрожит и хочет не-быть. С нею я всегда разрывалась между попыткой не сказать «рака» и, кстати, не обидеть ее: ты, мол, «от мира сего» и водишься со всякой швалью, а я вот «неоскверненный от мира» — и каким-то мистическим ощущением, как от запаха, — не могу вместить!

— Вы, наверное, все-таки принимаете все это слишком близко к сердцу, — повторил свое Вирхов, ощущая в то же время, насколько ему понятен ужас, который должна была пережить тогда эта хорошенькая, утонченная, неопытная девушка, брошенная в мир, где каждый встречный думал, наверное, лишь про то, как быстрее изнасиловать ее. Страх, которого она не умела скрывать, должен был провоцировать с их стороны жестокость. Вспомнил он и себя в юно сти: долго не покидавшее его ощущение собственной слабости, постоянного стыда, глупости своих поступков и болезненности видений. Несомненно, она чувствовала в себе то же самое. — Вы совсем замерзли, — нежно сказал он ей, осмеливаясь наконец чуть-чуть приобнять ее. — Пойдемте погреемся. Вам нужно быть осторожнее после гриппа. Сейчас ведь, говорят, после него всякие осложнения.

Ребятишкам тем временем удалось распалить костер, и самый маленький и прыткий из них то и дело бегал на улицу за угол, приволакивая очередной ящик. Другие двое, найдя где-то здесь же несколько старых гнилых картофелин, пекли их, насадивши на проволоку и сунув в самое жаркое пламя. Вирхов и Таня стали поодаль.

— Нет, вы не правы, — возразила она, подставляя руки огню. — Я же не сказала в опрометчивости моей: всякий человек ложь. Нет, всякий человек — человек под этой ложью, и эта правда реальней всего. Тут важно видеть Иова (не потенциального, а реального) под всеми Man, видеть ребенка, скажем, или больного, в ту минуту, когда он цепляется, цепляется… и… — вот он, вот ужас, а больше ничего нет…

— Так поэтому, наверно, и нужно быть к ним снисходительней, — вставил Вирхов.

— О Господи, — перебила она, — как из мирских черт я ненавижу эту! Ведь сказано: «Выговори ему»! То есть прямо скажи (а не «отчитай», конечно), хоть с мирской точки зрения это смешно, конечно, и ты же будешь дурак. Если покается — прости, вот именно! А нет — пусть будет как взрослый, другого закона, мирской, непонимающий, то есть как язычник и мытарь. Почему эти слова понимают как «отвернись от него»? Будь, наоборот, вежлив и кроток, и терпи, и тут именно — давай ему, не отворачивайся, и прочее, только знай наперед, что он — из этих, и не лезь. Овцы среди волков, а не другой породы волки, вот кто мы такие! И как хорошо, что эта глава, десятая, — вся об одном, о том, что миру не вместить овец, — кончается словами про меч! И как плохо, что эти слова про меч читают и помнят отдельно. И получается, что меч у овцы, а не против овцы, или, точнее, не разделение овец и не овец. Отнюдь не по вине и не по желанию самих овец!

Перемазавшиеся сажей дети, обжигаясь, давясь и отплевываясь, ели обугленную картошку и сумрачно смотрели на них. От костра пекло ноги ниже колен. Вирхов и Таня отошли подальше.

— Вы не простудитесь? — заботливо спросил Вирхов, опять колеблясь, не обнять ли ее.

— Бог даст, ничего, — сказала она, нетерпеливо продолжая о своем. — У святого старца Епифания есть слова: «Или беги, удаляйся от людей, или иди с людьми, делая из себя юродивого». Хорошие слова! Riga! — как сказал бы мой любимый Фома… Я чувствую, что вы это еще не вполне понимаете. Вы еще этого не получили.

— Почему? — обиделся Вирхов, хотя и в самом деле не был точно уверен, «получил» или нет.

— О вас еще слишком хорошо говорят, — пояснила она. — Дамы, наши милые снобы и прочие. Дурак ли вы для них? И не боитесь ли вы, что нет? А ведь рано или поздно придется! — Она подняла голову и просветленным взором окинула все вокруг. — Я же, — сказала она, — радуюсь и веселюсь не столько по поводу награды, прижизненной и незаслуженной — (Вирхов не понял, о какой награде речь), — сколько оттого, что наконец все встало на место — «берегитесь людей», «берегитесь злых псов». Нет, псы, как и обрезание, тут не важно. Или там не «псы», а «делатели»? Ладно, не важно. Но вот беречься людей, не говоря им «рака», — этому я научилась, это я получила. Научиться нельзя — это получают. Не «бояться» — душ погубить они не могут — и не «презирать», конечно, — еще чего! — именно беречься, как в моей любимой главе от Матфея. Бойтесь, когда люди будут говорить о вас хорошо! А о вас уж очень хорошо говорили. И Ольга вам дифирамбы пела, и даже Лев Владимирович восхищался вами и говорил, какой вы милый молодой человек… Это все очень нехорошо…

Вирхову, однако, вопреки тому, что она проповедовала, было ужасно приятно услышать, что кто-то о нем хорошо отозвался и даже восхищался им. Но еще приятней ему было от сознания того, что он с нею, по-видимому, он в какой-то мере нравится ей. То, что он заслужил внимание такой женщины, о которой он столько слышал, красивой, взрослой и умной, подымало его в собственных глазах; о нем, несомненно, должны были говорить еще больше. Он предста вил себе, как встречает, идя с Таней по улице, Ольгу, Льва Владимировича или кого-нибудь еще из их общих знакомых. Правда, его отчасти смущало, что она немного в возрасте, но, с другой стороны, в этом заключался определенный шарм, и, конечно, ее достоинства, ее талантливость, ее знания, ее ум, ее смелость, понимание жизни, которому ему необходимо было у нее научиться для своего сочинительства, перевешивали все остальное. Она была самой женственной, самой изысканной из женщин, которых он встречал, в этом смысле рядом с нею просто нельзя было никого даже поставить близко, — он не уставал перечислять себе ее качества, чтобы совсем подавить внутренние свои же возражения: морщинки, полноватость и тому подобное, что могло явиться его развращенному воображению. Нет, он должен был — выражаясь ее языком — благодарить Бога за то, что ему послали такой подарок, должен был изо всех сил держаться за нее, дабы избавиться от всех своих комплексов неполноценности разом.

Они отошли от костра и вернулись на свою лавочку. Опасаясь в эти минуты утратить ее расположение (из-за того, что бывший ее муж хорошо говорил о нем), Вирхов поспешил перевести разговор на другую тему.

— А как вы относитесь к проблеме отъезда? — спросил он. — По-моему, без евреев здесь будет скучно.

— Я уже несколько дней думаю об этом, — сказала она. — Мы с Митей Каганом много говорили об этом. Он у меня тоже часто бывает. — (Вирхова больно кольнуло это «тоже».) — Он и Турчинский. Это приятель Хазина, вы его знаете, да? Очень светлые ребята, просто прелесть. Они собираются уехать.

— Митя?! Он же говорил, что Россия — вторая родина для евреев.

— Ну а теперь он хочет вернуться на свою первую родину. Это резонно, — возразила она, но не без улыбки. — Они пришли ко мне вчера после вашего ухода посоветоваться.

— А вы… не хотели бы уехать?

— Как я могу? Мама умрет, если я даже в шутку заикнусь об этом. Да и зачем мне? Мне остался один путь — монастырь. Ах, если бы вы знали, как я жду этого. Как избавления!

— Да, кстати, — вспомнил Вирхов. — А этот иностранец, который был у отца Владимира. Мне показалось, что он тогда заинтересовался вами как-то особенно. Он что, правда монах, из ордена? Чуть ли не иезуит? Или об этом нельзя говорить?