До встречи на небесах - Леонид Сергеев

— Это у меня есть, — и заржал медной глоткой — мол, подумаешь, один крохотный недостаток — сущий пустяк, у вас-то вон сколько, и чудовищных, вы кровососы, а я — сама чистота, часть природы.

Что касается власти, одно время у Мезинова появилась заветная мечта — возглавить издательство «Малыш» (на этой должности он, плечистый, был бы лучшим из кандидатов, работал бы, как бульдозер, ну а для подчиненных установил бы драконовскую дисциплину); все шло к тому, что он вот-вот сядет на трон и мы, его дружки, уже потирали руки — теперь-то начнется новая жизнь, наши книжки будут выходить одна за другой, как сосиски, но в последний момент Мезинова обскакал И. Рыбин, бездарный комсомольский выкормыш, жена которого работала в самом ЦК! (по последним слухам, этот Рыбин уже развалил издательство, правда успел выпустить несколько своих книжек, вступить в Союз писателей, купить новую квартиру и все такое).

С одной стороны Мезинов всегда был открыт и искренен, когда говорил о политике, литературе, друзьях и собаках, — говорил без обиняков, вполне определенные вещи, в сильных выражениях, с другой — скрытен, когда дело касалось его партийной деятельности, отношений с женой, родственниками и женщинами (с женщинами понятно — здесь ему жирный плюс, но с остальными малопонятно). Только спустя много лет я познакомился с его замечательным ироничным братом (копия актера Ж. Вильсона) и с его сестрой, о которой он вообще редко упоминал; мы мало знали, каким образом он переходит с одной работы на другую, о его болезни — высоком давлении, от которого он часто пребывает в нервозном состоянии. Только сейчас, в старости, мой друг открыл свою загадочную душу нараспашку — ударился в другую крайность, исповедуется перед нами, словно перед священниками. Оказалось, он всю жизнь живет под страхом за судьбу старшего брата (бывшего военного) одинокого, сильно пьющего, опустившегося; не раз вызволял его из милиции.

— …Вздрагиваю при каждом ночном звонке, думаю — нашли его с пробитой головой, — говорит Мезинов.

Мне он рассказывал, как неприглядно, не по-геройски, умирал его героический отец и даже приоткрыл завесу над своими любовными похождениями.

Что еще удивляет в Мезинове, так это внезапные перемены: только что безудержно смеялся, и вдруг — зло сомкнутый рот и холодный взгляд сквозь стекла очков (у него болят глаза и он носит затемненные очки). Ему перейти из одного состояния в другое — раз плюнуть; вокруг него даже меняется воздух — то легкий, разряженный, то плотно сжатый, с электрическими разрядами. Разговаривая с Мезиновым, надо быть начеку — парочка неосторожных слов, и в нем, психопате, зреет ярость, потом еще парочка мягких слов — и он расплывется и ржет.

Что и говорить, с нервишками у нашего друга дела обстоят плоховато. Случалось, в нем прорывалась какая-то застарелая злость и его внезапная грубость переходила в хамство. Так на дне рождения Тарловского, когда все наши были в сборе и, уже, прилично приняв, над чем-то смеялись, он, восседая между виновником торжества и Шульжиком, вдруг сверкнул глазами, скорчил злую гримасу и пошел в атаку — точно взбесившийся слон, начал топтать «демократов» (по делу, естественно, только не вовремя), и резко, с вызовом закончил:

— …Сейчас время всяких Шульжиков, время изворотливых, ухватистых!

Это было как гром среди ясного неба. У Шульжика нервы тоже не стальные, но он не полез в бутылку — лишь красочно изобразил негодование, всячески показывая, что сдержанность на оскорбления не слабость, а наоборот — признак внутренней силы, но тут вмешались мы и замяли дело.

Кстати, и недавно на мой день рождения Мезинов, дурья башка, сделал смертоубийственный выпад — вновь окрысился на Шульжика — ему, поддатому и раскаленному, не понравилась шутка про секретаря парткома и что «у Тарловского вытягивается лицо, когда у друзей выходят книжки» — он, раздолбай, не справился со своими чувствами и начал бушевать, пулять матом (при незнакомых женщинах), и вновь нам пришлось улаживать конфликт — с трудом уладили, но Мезинов еще долго сопел, не мог восстановить душевное равновесие.

Такие сложные человеки мои дружки, такие горячие головы — из-за чепухи накручивают себя, на пустом месте создают миражи и буйствуют, отчаянно сражаются с этими самыми миражами. Можно сказать, вся их жизнь — сплошной боевик с редкими перемириями, но с многочисленными любовными приключениями.

С начала «перестройки», когда литераторов перестали печатать, и я оказался в полном безденежье и влез в долги, Мезинов выручил меня — дал проиллюстрировать книжку стихов для детей, но расплатился со мной довольно странно. Вначале твердо объявил:

— Деньги получишь недели через две.

Обычно он предельно точен, а здесь прошло два(!) месяца, но звонка нет (потом-то он говорил, что никакие не два месяца, а три недели, но те, кто бывал в полном безденежье, мне поверят, ведь в таком положении считаешь каждый день). Я позвонил ему:

— Леш, — говорю, — ты хотя бы дал знать, до какого числа задерживаешь деньги, я ведь кредиторам дал слово, что верну в день, как мы договорились. Если что в издательстве не клеится, не тяни, скажи, как есть.

— Пошел ты туда-то! — отчеканил сумасброд Мезинов (похоже, у него прямо вскипела кровь). — Как будут деньги, так и выплачу, а работу больше не получишь.

Так и сказал, неврастеник чертов! И чем вздумал меня пугать?! Да, я всю жизнь без заказной работы, только перепадает от случая к случаю. И вообще, мы уже не в том возрасте, когда можно чем-то запугать друг друга. Я понял, что у него в издательстве дела неважные, но не понял — к чему ерепениться, не сказать так, мол, и так, чего на мне-то срывать злость? И это «больше не получишь»! Экое преступление я совершил. Не скрою, я разозлился на него, неотесанного дурилу.

Через десять дней (а я все считал эти проклятые деньки, все упрашивал кредиторов «подождать чуть-чуть») мы случайно встретились в ЦДЛ (Мезинов шел в ресторан, я — в нижний буфет за своей «соточкой», которую мне буфетчицы давали в кредит, благо вместе с ними получал зарплату — мизерную за изостудию).

— Привет! Привет! — мы обменялись рукопожатиями и каждый направился в свою сторону.

Внезапно Мезинов, как бы вспомнив что-то, окликнул меня, вытащил из кармана брюк сто долларовую купюру.

— Вот, возьми половину гонорара.

Как-то нехорошо это выглядело — вроде я вот так, между делом, получил подачку. Так деревянно он, считающий себя «тонким», поступил.

У него бывают заскоки, когда он отбрасывает всякие нюансы в общении и рубит с плеча. Но иногда и сглаживает ситуацию «тонкостями». Помню, своей разгромной рецензией довел В. Разумневича до слез. Тот причитал:

— …Зачем ты это написал? Ну, сказал бы при встрече, зачем писать? Как ты мог?! Что я тебе плохого сделал?! Ты сломал всю мою жизнь!

— Ну, что ты в самом деле, успокойся! — миролюбиво проговорил Мезинов. — Не бери в голову. Что за обиды? Рядовая рецензия, и внутренняя. Ее никто и не увидит. Ну, согласись, вещь-то у тебя не получилась… А в печать я напишу о твоих лучших работах…

Ладно, пойду дальше. О чем я говорил-то? Память иногда отшибает. А, ну да, о своем гонораре. Оставшийся гонорар я получил вскоре, как и подобает — Мезинов позвонил, мы встретились, отметили совместную работу и мои стариковские упреки почти улетучились; они улетучились бы совсем, если бы он сказал: «Знаешь, я тогда был на взводе, так что не держи зла» — или что-нибудь в этом духе, выразил бы хоть частичную повинность, но он, дуботряс, ничего такого не сказал — не хватило мозгов и душевности.

Этот эпизод единственно неприятный за всю нашу многолетнюю дружбу — он, если употреблять литературные красоты в духе Мешкова, как баллон с ядовитым газом в саду, благоухающим розами. Понятно, обиды я не держу — всякое бывает, наверняка в те дни Мезинов просто ходил раздраженный, ну и нервишки подвели, с каждым случается, тем более с такими горячими мужиками, как он.

Старине Мезинову я показывал все свои первые рассказы и он, тертый калач, поднаторевший в правке (читает все и всех, от корки до корки), долго валандался с моими бумажками, а потом воспламенялся и обрушивал на меня ураганную ругань с непотребной лексикой:

— …Где ты, идиот, видел таких баб? — горланил с испепеляющим взглядом. — Ты что, это спьяна накатал? Не рассказ, а схема. Такую тему запорол!

Давил на меня страшно; бывало, пригвоздит к позорному столбу и доволен, болван. А мне каково? Становилось не просто не весело, я испытывал какое-то внутреннее умерщвление. Ну а после моих исправлений, Мезинов на полях черкал: «Это другое дело. Неплохо, даже хорошо». Что обидно, прочитав мою повесть «Утренние трамваи» (единственная вещь, которую я тогда написал не только ради забавы, но и вложил в не душу и считал предметом своей гордости), Мезинов прислал мне нечто, вроде рецензии (с потугой на энергичное стихотворение в прозе — на него напало вдохновение), где явно просматривался вопрос: на кой хрен все это написано?