Искуситель (часть 1) - М Загоскин

- Календарь, - отвечала Машенька, продолжая перебирать листы. - Приятное занятие. - Что ж делать, когда другого нет. Мы оба замолчали.

- Машенька! - шепнул я, взяв ее за руку, - Ты на меня сердишься?

- Конечно, сержусь. Зачем в рядах вы не хотели меня поцеловать? Вы! Странное дело, до моей прогулки на ярмарку, это вы разогорчило и разобидело бы меня до смерти, а теперь - не знаю почему - это переменное словцо вы показалось мне даже приятным.

- Послушай, Машенька, - сказал я, - ты напрасно на меня сердишься, как можно нам целовать друг друга: мы уже не дети. - Так что ж? - Это неприлично. - Неприлично!.. Да разве я тебе не сестра? - Нет, Машенька.

- Ну, конечно, не родная, но, мне кажется, двоюродные сестры целуют своих братьев. - Да кто тебе сказал, что мы двоюродные? - Ах боже мой! Да какие же? - Мы почти совсем не родня с тобою.

- Не родня! - повторила Машенька, и я чуть не вскричал от ужаса: в ее розовых щеках не осталось ни кровинки, губы посинели, а рука, которую я держал в моей руке, вдруг сделалась холодна как лед. - Не родня! - продолжала она еле слышным голосом. - Ах, братец, как ты испугал меня! Ну можно ли так глупо шутить.

- Успокойся, Машенька! - сказал я. - Да и чего ты ис пугалась? Ну да, конечно, мы не родня, я могу на тебе же ниться, а ты можешь выйти за меня замуж. Машенька вздрогнула, ее бледные щеки запылали, она вырвала из моей руки свою руку и почти в то же самое время, протянув ее опять, сказала с улыбкой: - Теперь я вижу, братец, ты шутишь. - Право, не шучу. - Да полно, перестань. - Клянусь тебе, это правда. - Какой вздор, и как тебе пришло в голову... - Не мне, Машенька, я об этом никогда не думал. - Так с чего же ты взял?.. - А вот послушай! Тут я пересказал ей слово в слово разговор, который так нечаянно подслушал на ярмарке. Машенька задумалась.

- Нет! - сказала она после минутного молчания. - Это быть не может, ты, верно, ошибся. Послушай, братец, хочешь ли, я спрошу об этом у маменьки? - И ты думаешь, она скажет тебе правду? - А почему же нет?

- Да если нам до сих пор никогда не говорили об этом, так, верно, и теперь не скажут. Может быть, на это есть причины, которых мы не знаем. - Да, да, в самом деле!.. А кто были эти дамы?

- Я уже говорил тебе, что когда они сидели на прилавке, так мне за кучею книг нельзя было их видеть.

- Знаешь ли что? Мне кажется, они тебя заметили и хотели посмеяться над тобою. - Да если я их не видел, так и они не могли меня видеть. - Не приметил ли ты, по крайней мере, как они были одеты?

- Да!.. Я очень об этом думал!.. Однако ж, постой! Так точно!.. На одной из них был чепчик с розовыми лентами и голубыми цветами.

- Это Анна Саввична Лидина! - вскричала Машенька. - Я познакомилась и очень подружилась с ее дочерью... О! Феничка мне все скажет! Я попрошу ее, чтоб она спросила свою маменьку, правда ли, что мы не родня, и ты увидишь, братец... Погоди, погоди!.. Ах, как легко тебя одурачить! Машенька очень развеселилась, беспрестанно говорила мне:

- Так вы, сударь, хотите на мне жениться? - и умирала со смеху.

- Тьфу ты, благодарствуй! И вторую проиграл! - вскричал Двинский, оттолкнув с досадою шахматную доску. - Ну! Или ты, Иван Степанович, понаторел у себя в деревне, или я больно плохо стал играть. Однако ж не пора ли вам, барыни, одеваться? - продолжал он, взглянув на своего эликота. - Без пяти минут семь! Авдотья Михайловна! Ведь вы, кажется, также со всем семейством приглашены сегодня в театр к Григорию Ивановичу Рукавицыну?

- Да, он просил нас - и в театр, и в вокзал! - отве чала Авдотья Михайловна.

- Так ступайте же, наряжайтесь! В семь часов к нему весь город съедется.

- Мы последние два короля доиграем завтра, - сказала хозяйка, вставая. Через полчаса мы отправились к Григорию Ивановичу Рукавицыну. Его деревянный дом, один из лучших в Дворянской улице, занимал с своим садом, двором и всеми принадлежностями почти целый квартал. Когда мы вошли, то перед нами открылась бесконечная амфилада низких комнат, не убранных, а, лучше сказать, заваленных различной мебелью. Народу было множество, и мы едва могли добраться до хозяина, который в угольной, обитой китайскими обоями, комнате, принимал гостей. Мы только что успели с ним раскланяться, как он, подав с низким поклоном руку губернаторше, пригласил всех идти за собою в мезонин, в котором устроен был театр. Господи! Какая началась давка, а особливо по узкой лестнице, когда все гости бросились толпою вслед за хозяином. Губернаторшу и дам пустили вперед, но зато мужчины стеснились так в дверях театра, что у председателя уголовной палаты оборвали на фраке все- пуговицы, а одного советника губернского правления совсем сбили с ног и до того растрепали, что он должен был уехать домой. Наконец кое-как все гости вошли в театр и разместились по лавочкам. Разумеется, я попал на самую заднюю. С одной стороны подле меня пыхтел толстый помещик в замасленном кафтане, с отвислым подбородком, раздутыми щеками и преогромной лысиною. Он беспрестанно протягивал чрез меня свою толстую лапу и нюхал табак у другого моего соседа, маленького человечка, тщедушного, с длинным острым носом и лицом, которое с профиля походило почти на равносторонний треугольник. Если вам случалось видеть ученых чижей или канареек, одетых почеловечески, то вы можете себе составить довольно верную идею об этом господине, который, к довершению сходства, прятал в толстый галстук свою бороду и, выставляя наружу один нос, не говорил, а пищал каким-то птичьим голосом. Не имея никакого понятия о театре, я смотрел с большим любопытством на сцену и на опущенный занавес, на котором написано было что-то похожее на облака или горы, посреди них стоял, помнится, на одной ноге, но только не журавль, однако ж и не человек, а, вероятно, Аполлон, потому что у него в руке была лира. Пока музыканты играли увертюру, между моими соседями завязался разговор.

- Осмелюсь спросить, - сказал с расстановкою плешивый толстяк, - какую комедию будут представлять сегодня?

- Оперу "Свадьба Болдырева", - отвечал почти с присвистом мой чижик-сосед.

- Так-с!.. Позвольте понюхать табачку... А после ничего уж не будет?

- Как же! Дуняша будет петь арию из оперы "Прекрасная Арсена". - Так-с!.. Смею спросить: скоро начнут? - А вот как перестанут играть музыканты.

- Так-с!.. "Свадьба Болдырева"... говорят, что это шутка очень забавная? - Да! Это "да!" сказано было немного в нос с таким важным голосом, что, несмотря на мою неопытность, я тотчас догадался, что сосед мой из ученых.

- Если хотите, - продолжал он, повертывая свою золотую табакерку между средним и большим пальцами левой руки, - это так - безделка! Впрочем, она написана изрядно, очень изрядно, автор ее - господин Лёвшин, человек с талантом.

- Господин Лёвшин?.. Смею спросить: не тот ли это Лёвшин, который сочинил книгу о поваренном искусстве и выдал в печать полного винокура? - Тот самый. Человек известный, с дарованием.

- Да-с! Умный человек, с большим рассуждением. Весьма занимательна его книга под названием: "Календарь поваренного огорода" - очень занимательна!.. Позвольте табачку!.. А смею спросить...

- Постойте - начинают. Занавес поднялся. В продолжение всей оперы я не сводил глаз с актеров, а особливо с того, который представлял Болдырева. Я был очарован его игрою, - и подлинно, он, по выражению толстого моего соседа, отпускал такие отличные коленцы, что все зрители помирали со смеху. Когда в пятом явлении Болдырев, воображая, что госпожа Прель-щалова в него влюблена, запел:

Пущу к ней ласки, Прищурю глазки

И бровью поведу.. то поднял правую бровь на целый вершок выше левой и начал ею пошевеливать с таким неописанным искусством и быстротою, что вся публика ахнула от удивления. Но все это не могло сравниться с той сценою, в которой Болдырев изъясняется в любви своей. Я не мог понять, да и теперь еще не понимаю, как может человек искривить до такой степени лицо. Боже мой! Какой поднялся хохот, когда он, в пылу своей страсти, закричал как бешеный: "О, сладчайший сахар! Отложи стыдение, не лишай меня своего снисходительства! Я возгорелся, аки смоленая свеща, и вся утроба моя подвиглася!" При этих словах толстая утроба моего соседа, который давно уже крепился, вдруг заколебалась, он прыснул, поперхнулся и, вместо того чтобы засмеяться по-человечески, принялся визжать, как собачонка, которую секут розгами, и что ж вы думаете? Даже этот странный хохот не обратил на себя внимания публики - так все были увлечены прекрасной игрою Болдырева. Впрочем, надобно сказать правду, сначала подгадил немного актер, представлявший роль Лоботряса. Он, как видно, хлебнул через край и не успел еще порядком выспаться. В первой сцене }rnr пьяница совсем забыл свою роль, начал кривляться, занес околесную и перепутал всех остальных актеров, потом, вместо того чтоб запеть свою арию, затянул что-то из другой оперы, разумеется, от этого вышла маленькая разноголосица: он пел одно, оркестр играл другое, и хотя многие из гостей этого не заметили, но хозяин тотчас догадался, что дело идет неладно, вскочил с своего места и побежал вон. Лишь только пьяненький артист сошел со сцены, раздалось громкое рукоплескание, но только не в зале театра, а за кулисами, минуты две продолжалось беспрерывное: хлоп, хлоп, хлоп! И когда Лоботряс явился опять на сцену, то, несмотря на то что щеки его были еще краснее прежнего, он стал, к удивлению всех зрителей, говорить как человек совершенно трезвый и запел отличнохорошо. После этой небольшой оказии опера пошла как по маслу, с каждым явлением увеличивался общий восторг публики, и, когда в конце пьесы все актеры, обращаясь к Болдыреву, запели в один голос: