Искуситель (часть 1) - М Загоскин

- Пойдем же скорее!.. Надобно подговорить Егора Семеновича - он на это молодец: первый начнет! Эти господа пошли в беседку, и я также из любопытства отправился вслед за ними. В полминуты весть об этом бальном заговоре разлилась по всему обществу. Барыня в лиловом чепце так и бегала из одного конца залы в другой.

- Слышали ли вы, матушка Марья Тихоновна, - сказала она пожилой даме, которая сидела у самых дверей беседки, - знаете ли, что затеяла наша молодежь? - А что такое, мать моя?

- Сговорились осрамить этого приезжего московского кавалера и сделать ему публичный афронт. - Что ты, мать моя? - Да, Марья Тихоновна! Хотят совсем его оконфузить: как он станет танцевать, никто не будет вертеться с его да мою.

- Что ты говоришь? Ах, батюшки мои! Ну да если он подымет мою Сонюшку? За что ж ей такая обида? - Не велите ей ходить с ним.

- Эх, мать моя, что ты? Долго ли до истории? Он же, проклятый, смотрит таким сорванцом... Ох, этот Григорий Иванович! Назовет бог знает кого!.. Тут подошло еще несколько маменек и тетушек:

- Изволили слышать?.. - Да, да, слышала!.. Скажите пожалуйста!.. И охота им! Да что он такое сделал?.. Два раза обошел в танцах Прасковью Минишну Костоломову... Ах боже мой! Какая дерзость... Уж эти приезжие!.. Вечно от них истории! Такие наглецы!.. - Не все, Мавра Степановна...

- Ну, хороши все, матушка!.. Хоть этот: я уронила платок - мимо прошел, а нет чтоб поднять - мужик!.. Ко мне чутьчуть не сел на колени - грубиян!.. На всех смотрит в очки невежа!.. Вот он!.. Вот он!.. Каков?.. Посмотрите, расхаживает, как ни в чем не бывало! Да, да, как будто бы не его дело!.. Какой наглец!.. Ништо ему!.. Пускай проучат!.. Авдотья Михайловна, которая ужасно боялась всяких историй, очень перетревожилась, когда до нее дошла весть об этом заговоре, она шепнула слова два Ивану Степановичу на ухо, и мы тотчас отправились потихоньку домой. Я думал, что успею в тот же вечер переговорить с Машенькою, не тут-то было! Нам объявили, что мы чем свет отправляемся назад в деревню, и приказали ложиться спать. На другой день, когда мы катились уже в нашей линее по большой дороге, как я ни заговаривал с Машенькой, но не мог никак добиться от нее толку: она дремала, притворялась спящею, а меж тем - я очень это заметил беспрестанно поглядывала на меня украдкою. По возвращении нашем в деревню, Машенька как будто бы нарочно не отходила ни на минуту от Авдотьи Михайловны, и только к вечеру, когда мы, прогуливаясь вокруг нашей усадьбы, вышли на обширный луг перед рощею, мне удалось остаться с нею несколько времени наедине.

- Ну, что, сестрица, - сказал я, - теперь ты знаешь на верное?.. Машенька как будто бы не слышала, что я говорю с нею, и вместо ответа наклонилась и начала рвать полевые цветы, которыми весь луг был усеян. - Ты говорила с Феничкой Лидиной? - продолжал я.

- Как же! - отвечала Машенька, не переменяя положения. Я много с ней говорила, она премилая! - Что? Она узнала от своей маменьки?.. - О чем? - Разумеется, о том, родня ли мы или нет.

- Ах да!.. Что это за травка такая? Посмотри, посмотри, братец! - Не знаю! Ну, что ж она тебе сказала? - Кто? - Феничка.

- Что сказала? Ничего!.. А это что за цветок? Кажется, иван-да-марья?.. Да, да!.. Какой миленький!.. Да какой же он душистый!..

- Что ты, сестрица! Он ничем не пахнет. Так Феничка тебе ничего не сказала? - Ничего! Мы об этом и не говорили. - Как? Ни одного слова?

- Ах, вот и маменька! - вскричала Машенька, увидев вдали Авдотью Михайловну.

- Сестрица! - сказал я, взяв ее за руку. - Это нехорошо, ты говоришь неправду. Машенька вспыхнула и бросилась от меня бежать как сумасшедшая. Бедняжечка! Она еще в первый раз в жизни решилась солгать, говоря со мною.

V

ОТЪЕЗД

Прошло два года после этой поездки в город - два года самые счастливейшие в моей жизни: они пролетели, как два часа. Моя любовь к Машеньке давно уже не была тайною, мы были помолвлены. По просьбе Ивана Степановича губернатор записал меня на службу, то есть я считался в его канцелярии и успел уже получить первый офицерский чин. Когда мне минуло восемнадцать лет, мой опекун объявил решительно, что откладывает нашу свадьбу еще на три года и что я должен прослужить это время в Петербурге или в Москве, а не в нашем губернском городе, чтоб хотя несколько познакомиться со светом и сделаться человеком.

- Да, Сашенька! - сказал он мне, когда за несколько дней до моего отъезда зашла у нас об этом речь. - Да, мой друг! Ты еще совсем ребенок и долго им останешься, если все будешь жить у нас под крылышком. Эх, досадно! Зачем я послушался жены и сжалился над слезами этой девчонки... То ли бы дело!.. Хотел я записать тебя в военную службу, так нет! Подняли такой вой, что хоть святых вон понеси! Ну, делать нечего, а жаль, право, жаль! Военная служба лучшая школа для молодого человека, не правда ли, старый товарищ? - продолжал мой опекун, обращаясь к Бобылеву, который стоял, вытянувшись молодцом, у дверей гостиной.

- Не могу знать, ваше высокородие! - отвечал заслуженный воин с приметным замешательством.

- Я спрашиваю тебя, где лучше служить: в каком-нибудь приказе или в лихом драгунском полку? - Не могу знать, ваше высокородие! Наше дело темное: где прикажут, там и служишь!

- Эге! - вскричал Иван Степанович. - Бобылев, да ты, никак, стал хитрить? Я спрашиваю: какая служба больше тебе по сердцу? Ну, чем бы ты хотел быть, подьячим или вахмистром? Ну, что переминаешься! Говори! - Не могу знать, ваше высокородие!

- Тьфу ты, братец, какой! Я толком говорю, ну, послушай, в какой службе молодой парень сделается скорее человеком: в статской или в военной?

- Где в статской, ваше высокородие! - промолвил, переминаясь, Бобылев. - Там выправка совсем не та, вот в нашей фронтовой, не то что господин, а какой-нибудь зипунник, вахлак, и тот как раз молодцом будет... Оно, конечно, продолжал Бобылев, посматривая на Авдотью Михайловну и Машеньку, - подчас трудненько бывает, да и не наше дело толковать, где хуже, где лучше: про то знают старшие.

- Ну, видно, старшие-то тебя порядком напугала - прервал мой опекун, указывая с улыбкою на свою дочь и жену, - не смеешь про свою прежнюю службу доброго слова вымолвить, а вспомни-ка, Бобылев, старину! Помнишь, как мы с тобой под Абесферсом...

- Эх, не извольте говорить, ваше высокородие! Не мутите душу!

- То-то же! Да и то правда, что об этом толковать - дело кончено!.. Послезавтра, Сашенька, ты получишь подорожную из города, а там отслужим молебен, да и с богом! Ну, нахмурились!.. Опять плакать!.. Полно, жена! Машенька!.. Что, в самом деле?.. Ведь не навеки расстаетесь!

- Да уж позволь ему, Иван Степанович, - сказала Авдотья Михайловна, - хоть через год-то приехать в отпуск.

- Эх, полно, матушка! Уж я вам сказал, что этого не будет. Дайте ему хоть три годка-то сряду послужить порядком.

- Да ведь Москва не так далеко отсюда, - проговорил я робким голосом, - я в три недели успею побывать у вас и воротиться.

- Нет, мой друг Сашенька! - прервал Иван Степанович. Это дело решенное: ты три года сряду не увидишься с твоей невестою. Я очень люблю тебя, не сомневаюсь в твоей привязанности к моей дочери, но ты еще ребенок, ничего не видел, ничего не испытал, почему знать: быть может, любовь твоя к Машеньке одно ребячество. - Как! - вскричал я. - Вы можете думать!..

- Не только могу, но должен, мой друг! Послушай. Если ты точно ее любишь, то три года не убавят ни на волос твоей любви, если же это одна детская привычка, то не лучше ли и для тебя и для нее, когда ты догадаешься об этом перед свадьбою, а не после свадьбы? В эти три года ты успеешь поверить собственные твои чувства, ты будешь встречать девиц и прекраснее и милее Машеньки... - О, это невозможно!..

- Почему знать? В твои года я раза по четыре в год влюблялся, и всегда последняя красавица казалась мне лучше всех прежних. - Но подумайте, Иван Степанович, три года!..

- Не три века, мой друг! Они как раз пройдут, а если, несмотря на то что Машенька во все это время ни разу с тобою не увидится, ты будешь чувствовать к ней все то же самое, что чувствуешь теперь... о, тогда я с радостью благословлю вас, тогда и я уверюсь, что вы созданы друг для друга. Только смотри, Сашенька! - продолжал Иван Степанович, пожав крепко мою руку. - Помни уговор: будь откровенен, не обманывай ни себя, ни нас, не торгуйся с своею совестью, не думай, что ты обязан наперекор своим чувствам из одного приличия или благодарности идти к венцу с моею дочерью. Боже тебя сохрани от этого! Ты можешь жениться на другой и остаться нашим сыном, а ее братом, но если ты обманешь нас, если благодарность, это святое чувство, ты унизишь до простой обязанности, если ты за хочешь, как должник, которого тяготит долг, чем бы ни было, но только скорее расплатиться с нами, то знай, мой друг, что тогда-то ты будешь истинно неблагодарен и за наше добро заплатишь злом. Перед людьми ты будешь прав: они станут хвалить тебя, называть великодушным, благородным, но будешь ли r{ прав перед богом, передо мною - вторым отцом твоим? Перед бедной женой моею и этим ребенком, которого ты называл своею сестрою? Подумай хорошенько! С той самой минуты, как ты скажешь в душе своей: я с ними поквитался - начнется вечное несчастье моей дочери, как честный человек, ты станешь твердить себе: я обязан сделать ее счастливой - мой долг быть хорошим мужем. Пустые слова, мой друг! Там, где все благополучие основано на взаимной любви, там не может быть ни долга, ни обязанности - с этими плохими помощниками недалеко уйдешь. Супружество не служба, в службе есть и долг и обязанности, но зато ведь есть и отставка. Нет, Сашенька! Еще раз повторяю: боже тебя сохрани от этого.