Искуситель (часть 1) - М Загоскин

- Так, батюшка Иван Степанович, так! - сказала со вздохом Авдотья Михайловна. - Ты говоришь умно, да срок-то больно длинен, - шутка ли, три года!

- И, матушка! Он будет занят службой, а мы в первый год съездим в Киев помолиться богу, на второй отправимся в Казань погостить у брата, а на третий станем его дожидаться, так и не увидишь, как время пройдет. Наступил день моего отъезда. Кибитка, заложенная тройкою почтовых, стояла у крыльца, лихие степные кони взрывали копытами землю, коренная вскидывала от нетерпения голову, и колокольчик побрякивал на расписной дуге. Все было готово. Мой слуга, Егор, уложив чемодан и несколько коробок со всякой всячиною, стоял подле кибитки в своей дорожной куртке, подвязанной широким патронташем, из-за которого выглядывали две пистолетные головки. Не пугайтесь! Лет сорок назад, так же как и теперь, по большим дорогам не грабили проезжающих: эти пистолеты были с нами только так - ради щегольства, и мой слуга не убил бы из них и цыпленка. Я очень помню, что у одного из них не спускался курок, а у другого не было собачки. Точно так же, как некогда при посещении губернатора, вся наша дворня высыпала из людских и дожидалась моего выхода. В гостиной отслужили молебен. Иван Степанович отдал мне пучок ассигнаций и несколько рекомендательных писем, Авдотья Михайловна, обливаясь слезами, благословила меня образом Божьей Матери, а Машенька повесила на шею небольшой медальон, в котором с одной стороны вложен был светло-русый локон волос, а с другой - написано собственной ее рукой три слова: "Не забудь меня". Бедная Машенька, чтоб не расстроить еще более слабой и больной матери, старалась глотать свои слезы. Она беспрестанно выбегала вон из комнаты, но, несмотря на то что всякий раз притворяла дверь, я слышал ее рыдания, и сердце мое разрывалось на части. Вот, по старому обычаю, мы все присели, потом встали молча, помолились святым иконам и вышли на крыльцо. Иван Степанович взял меня за руку, отвел к стороне и сказал вполголоса:

- Прощай, Сашенька! Пиши к нам чаще; веди себя так, чтоб нам весело было о тебе слышать, и не забывай, что бесчестный человек, кто бы он ни был, не получит никогда руки моей дочери. Ты знаешь мой образ мыслей: по мне, тот, кто с намерением изменит своему честному слову, обыграет на верную приятеля, продаст себя за деньги, украдет платок из кармана, не бесчестнее того, кто погубит навсегда невинную девушку или разведет мужа с женою. Не все так думают, но это мой образ мыслей, а ты хочешь жениться на моей дочери. Помни это, мой друг! Ну, теперь прощай - с богом! Он обнял меня, Авдотья Михайловна также, я поцеловал Машеньку, которая продолжала притворяться спокойной, и сел в кибитку.

- Что это, Сашенька! - вскричала Авдотья Михайловна. Ты едешь в дорогу в белом галстуке? Скинь его! Я дам тебе сейчас цветную косынку. Но прежде чем она успела послать за нею, Машенька сорвала с себя шелковый голубой платочек, подбежала ко мне и, обвязывая его около моей шеи, облила всю грудь мою слезами.

- Дальние проводы - лишние слезы! - сказал мой опекун. - Эй, голубчик, трогай лошадей - с богом! Ямщик поправил шляпу, подобрал вожжи, свистнул, колокольчик залился, и мы тронулись с места шибкой рысью.

- Прощайте, батюшка Александр Михайлович! Прощайте! кричала мне в дорогу вся дворовая челядь.

- Благополучного пути, ваше благородие! - заревел басом старик Бобылев. - Счастливой дороги! - Прощай, брат Егор... прощай, Егорушка.

- Прощайте, братцы! - отвечал мой слуга, приподымая свой картуз. - Эй, тетка Федосья! Не забудь отвести теленка-то на село к старосте Парфену!.. Антон! Пожалуйста, братец, не покинь моего Барбоса!.. Прощайте, ребята! Когда мы выехали на большую дорогу и поднялись в гору, ямщик остановился, чтоб выровнять постромки пристяжных лошадей, в ту самую минуту, как он садился опять на козлы, я привстал и оглянулся назад. Вдали против меня, по ту сторону пруда, чернелась дубрава, направо тянулся длинный порядок крестьянских изб, но господского дома со всей его усадьбою было уже не видно. Вдруг что-то белое показалось из-за горы, и тонкий прелестный стан обрисовался на облачном небе... Так это Машенька! Она стояла одна на большой дороге, сильный ветер разбрасывал по открытым плечам ее густые локоны, играл белым платьем и, казалось, хотел умчать ее вслед за мною. Она протянула ко мне руки. "Не забудь меня", - прошептал ветер, унося с собою последние слова моей невесты. Я закричал, хотел выпрыгнуть из повозки, но ямщик гаркнул, лошади понеслись, все исчезло в облаках пыли, и я упал почти без чувств в кибитку. Не стану вам описывать моей тоски, кто из нас не испытал ее, расставаясь с людьми, без которых жизнь нам кажется не жизнью? Мне жаль тебя, любезный читатель, если эти неизъяснимо грустные минуты встречались часто в твоей жизни, но я еще более пожалею тебя, когда, прожив весь век, ты не испытал ни разу этого горя. Грустно расставаться с тем, кого любишь, а, право, еще грустнее, когда некого любить. В первые сутки моего путешествия тоска и грусть так меня одолели, что я не хотел смотреть на свет божий, не выходил на станциях и сердился на Егора, когда он просил меня выпить чашку чаю или перекусить чего-нибудь. Закрывшись в моей кибитке и не видя новых предметов, которые меня окружали, я мог переноситься мыслью в прошедшее, Машенька была со мною, я слышал ее голос, говорил с нею и даже иногда, покрывая поцелуями голубой платочек, воображал, что прижимаю ее к груди моей. Проспав несколько часов сряду, я проснулся, на другой день гораздо спокойнее. Мысль, что я скоро буду в Москве, что увижу этот большой свет, о котором так много наслышался, этих знатных бар и сенаторов, перед которыми, говорят, и наш губернатор подчас стоит навытяжку, - эта мысль начинала понемногу сливаться с моими воспоминаниями о прошедшем, а сверх того, я чувствовал, что не могу уже вполне предаваться моим мечтаниям: я очень проголодался, и тощий желудок убеждал меня, гораздо красноречивее Егора, перейти скорее из очаровательного мира мечтаний к жизни действительной, эта физическая потребность взяла наконец такой верх над моими моральными ощущениями, что я вышел на первой станции из кибитки и весьма обрадовался, когда смотритель поставил передо мною чашку сытных щей и горшок гречневой каши.

- Ну что? Далеко ли осталось до Москвы? - спросил я станционного смотрителя. - Шестьсот двадцать верст, сударь.

- Возможно ли?.. Так мы в целые сутки и ста верст не отъехали?

- И то слава богу! - сказал Егор. - Ведь на двух стан циях лошадей не было. Вы изволили дремать, сударь, так и не заметили, что мы часов по пяти дожидались. - Для чего же ты не нанимал вольных?

- Вольных? Нет, сударь! Вольные-то кусаются! Тройные прогоны заплатишь! - Так что ж? - Помилуйте! Да этак мы переплатим я бог весть что. - Делать нечего, не век же нам ехать до Москвы.

- И, сударь! - прервал Егор, - Доедем когда-нибудь, ведь этих ямщиков не удивишь. Что, в самом деле, поломаются часокдругой, а там дадут и почтовых. - Вот вздор, стану я дожидаться!

- По мне, все равно, как прикажете, только, воля ваша, эти разбойники так дерут...

- Уж нечего сказать, точно, разбойники! - прервал почтальон. - Вот и теперь, посмотрите, что они с вас заломят.

- Да на что нам вольных? - закричал Егор. - Ведь ты сказал мне, что лошади через час придут?

- Нет, батюшка! И часика два потерпите! Кто их знает? Будут дожидаться на той станции попутчика, а там часа три, четыре надо лошадям дать выстояться.

- Так сыщи мне вольных, - прервал я, - дожидаться пять часов я не намерен. - Слушаю, сударь! - отвечал смотритель, выходя вон.

- Эх, батюшка Александр Михайлович! - шепнул мне Егор. Догадки в вас вовсе нет: уж я вам мигал, мигал! Сказали бы, что будете дожидаться, так и за двойные прогоны поедут, а теперь, посмотрите, слупят вчетверо! Егор не ошибся: мы поехали на тройке, а с нас взяли за двенадцать лошадей. Я давно не ездил на почтовых, говорят, что нынче станционные смотрители, с тех пор как пользуются офицерскими чинами, стали вести себя благороднее и не прижимают проезжающих, о большой Петербургской дороге и говорить нечего: там ходят теперь дилижансы, но в старину!.. Боже мой! Чего, бывало, не натерпится бедный проезжающий!.. Заметьте, однако ж: "бедный". Люди богатые или чиновные не знают этих мытарств и подчас не хотят даже верить, что они существуют на белом свете. Знатный человек мог в старину одним словом погубить станционного смотрителя, а богатый и прежде сыпал деньгами, и теперь бросает их для своей потехи, так для них всегда бывали лошади, но если у проезжающего в подорожной имелось: "Такому-то коллежскому регистратору или губернскому секретарю давать из почтовых", - а меж тем в его кармане, сверх прогонных денег, было только несколько рублей на харчи, то он мог заранее быть уверен, что из трех станций, уж верно, на одной все лошади будут в разгоне.

- Конечно, был способ и в старину бедному человеку добиваться почтовых лошадей, - сказал мне однажды приятель, теперь человек богатый, а некогда весьма недостаточный, - но чего это стоило! Сколько надобно хитрости и терпения, чтоб расшевелить самолюбие станционного смотрителя и заменить подленькой лестью благородную синюю ассигнацию богатого человека. "Что, батюшка, лошадей нет?" - "Нет!" - "Нельзя ли как-нибудь, почтеннейший! - А почтеннейший стоит в изорванном тулупе и с подбитым глазом. - Мне, право, крайняя нужда, пожалуйста, любезнейший! - А любезнейший едва шевелит языком с перепою. - Э! Приятель, да ты, никак, покуриваешь? Дай-ка, я набью тебе трубочку, у меня славный вакштаб, да уж сделай милость, друг сердечный, дай лошадок! Что обижать своего брата чиновника!" И вот иногда сердечный друг смягчится и за то, что я произвел его в чиновники, отпустит меня часом прежде. Поверишь ли, - продолжал мой приятель, - и теперь еще не могу хладнокровно об этом вспоминать - да, да!.. Бывало, в старые годы нечиновному и бедному человеку не приведи господи ездить на почтовых. Я был человек нечиновный, но не жалел денег и потому на пятый день поутру переменил в последний раз лошадейв двадцати двух верстах от Москвы. Садясь в мою повозку, я с ужасом onqlnrpek на тройку чахлых, измученных кляч, на которых должен был ехать последнюю станцию.