Роковая женщина - Майкл Корда

— Надень кроссовки, — посоветовал он. — Первым делом утром позвонишь де Витту. Необходимо, чтобы он услышал новости от тебя.

— Не понимаю, зачем… — начала Алекса, не вполне уверенная, что хотела бы начинать первый день своего вдовства со столкновения с Кортландом де Виттом, чьего поведения по отношению к ней она не собиралась прощать, но Саймон был уже на взводе — встал и побежал, как любил говорить он о себе.

— Двадцать минут, начиная с этой, — оборвал он ее и повесил трубку.

Она взглянула на часы — тонкий, гибкий браслет из золотых чешуек, с циферблатом столь маленьким, что почти невозможно было разглядеть время — первый подарок от Артура. Это было так похоже на него: он не поехал выбирать ей подарок к Буччелати или Тиффани, а вместо того преподнес ей нечто несравненно более ценное. Часы работы Картье, привезенные из Парижа, были единственными в своем роде. Это была настолько уникальная вещь, что когда она принесла их в отделение Картье на Пятой авеню, менеджер сам вышел осмотреть их и даже предложил выкупить их для коллекции Картье, если она когда-либо захочет их продать. Алекса не стала интересоваться, сколько они стоят, но счет за чистку и настройку составил почти пятьсот долларов, которые она уплатила сама, не обращаясь к Артуру.

Десять минут на сборы. На миг она задумалась о своем внешнем вице. Интересно, как полагается выглядеть молодой женщине, прокладывающей себе путь через толпу репортеров перед телевизионными камерами? Единственные, кого она видела в подобной ситуации, были высокопоставленные мафиози, собиравшиеся предстать перед Большим Жюри, но те, как правило, пытались прикрывать лица воротником или шарфом. Она этого делать не собиралась.

А также, вопреки совету Саймона, не было у нее никакого намерения предстать перед национальным телевидением в кроссовках. Она сбросила джинсы и свитер, в которых оставалась с ночи — не хотела встречать полицию в халате, — и одела плиссированную серую фланелевую юбку, шелковую блузку, высокие замшевые сапоги и твидовый жакет. Нет нужды, в конце концов, одеваться для прессы как подросток или шлюха. Она взяла темные очки и сдвинула их на лоб, чтобы удержать волосы. Она знала — не стоит прикрывать глаза. Темные очки будут истолкованы как несомненный признак вины, а она ни в чем не чувствовала себя виновной.

Она взяла перчатки и сумку со столика в прихожей, открыла дверь и стала спускаться по лестнице, твердо и уверенно, даже когда, достигнув холла, по вспышкам камер поняла, что репортеры стаей уже собрались у матовых стеклянных дверей.

И когда она собиралась с силами, чтобы пройти через эту пытку, ей вспомнилось, что она приехала в Нью-Йорк надеясь прославиться. Теперь слава наконец готова была обрушиться на нее.

К сожалению, это случилось при самых ужасных обстоятельствах.

За пределами семейного круга к Патнэму Баннермэну относились как ко вполне разумному и талантливому взрослому человеку. Он был преуспевающим фотографом, вполне прилично обеспеченным, причем исключительно благодаря своей работе, и способным неплохо справляться с большими и малыми проблемами повседневной жизни. Он встречал уважение со стороны своего банковского менеджера, своего агента, приходящей прислуги, и в различной степени обожание и восхищение значительного числа женщин. Но стоит только приехать домой, думал он, к тебе начинают относиться как к ребенку или деревенскому дурачку.

Как младший из детей Артура Баннермэна, он, как правило, исключался из семейного совета и даже не обижался на это. Слишком часто в прошлом семейные советы были посвящены именно ему самому.

Он должен был разрешать возникшие перед семьей проблемы, держась от нее в стороне, и уже сожалел, что приехал, хотя при данных обстоятельствах он вряд ли мог от этого уклониться. Он отдал дань уважения бабушке, которая велела ему найти белую рубашку и переодеться, и обменялся несколькими словами с братом Робертом — тот был слишком занят «преодолением трудностей», как если бы смерть отца была кризисом в дипломатических отношениях.

Роберт занял кабинет отца — мрачную, отделанную панелями комнату, полную переплетенных в кожу счетных книг и политической литературы, откуда время от времени возникал, дабы провозгласить, что он только что говорил с президентом или что Кортланд де Витт едет из Нью-Йорка с важными известиями, которые не хочет обсуждать по телефону. Приезд де Витта и его неожиданное отбытие, казалось, создали настоящий кризис, и теперь Роберт пребывал наверху за запертыми дверями вместе с бабушкой, в то время как многочисленные слуги передвигались на цыпочках и общались между собой замогильным шепотом, словно малейший громкий звук мог бы сорвать с их голов покров Господень, что, учитывая настроение миссис Баннермэн, было вполне вероятно.

Известие, что отец умер в квартире — а возможно, даже в постели — молодой женщины, не слишком потрясло Пата. Он был удивлен, конечно, но на свой лад это показалось ему лучшим из того, что он услышал о старике за все последние годы. Он предполагал, что подобные вещи проходят мимо отца, что вся его жизнь состоит из заседаний совета директоров, официальных обедов и приемов с его ровесниками и всяческими скучными социальными обязанностями, вроде открытия нового крыла Метрополитен-музея.

В редких случаях, что он встречался с отцом в последние годы, тот казался ему старым, усталым и скучающим, — человеком, жизнь которого превратилась в рутину и который получал от всего этого очень мало удовольствия. Патнэм не находил это странным — в конце концов, отцу было за шестьдесят, и он все еще страдал от последней неудачной попытки достичь президентского поста, хотя и скрывал свое разочарование за обычным самообладанием аристократа. Он был здоров, даже оживлен, но Патнэм не допускал и мысли, что у отца есть личная жизнь, как будто либидо Артура Баннермэна исчезло вместе с президентскими амбициями.

Конечно, детям всегда трудно представить себе сексуальную жизнь родителей — Патнэм, хоть и не имел детей, был уже в том возрасте, когда можно это понять, но в случае Артура Баннермэна, с его чувством собственного достоинства, ошеломляющей силой воли и презрением к любому поступку, несовместимому с его представлениями о чести, еще труднее было допустить, что он обладает теми же потребностями и слабостями, что и простые смертные. Это было все равно, что представить себе Джорджа Вашингтона с вынутой вставной челюстью или без штанов.

Пат усмехнулся, вспомнив все отцовские слова о его аморальных поступках за все эти годы, не лишенных горечи — особенно с тех пор, как стало ясно, что они бесполезны. В целом же он был рад, что отец сумел получить в последние годы жизни хоть немного радости.

Он пребывал в таком «подвешенном» состоянии, ожидая услышать, что же решится наверху, и чувствуя себя неуютно в огромной библиотеке, комнате, которая была под запретом для детей и которая связывалась в его понятии с суровыми лекциями о том, что ему необходимо изменить образ жизни и вести себя как подобает Баннермэну. Прадед приобрел всю обстановку этой комнаты с панелями Гринлинта Гиббонса и украшенным резьбой потолком у английского герцога и перевез в Кайаву вместе с бесценной коллекцией книг и рукописей, а заодно и пятерых мастеров, работавших не покладая рук два года, чтобы ее разместить. Комната должна была принадлежать музею, и Пат предпочел бы, чтобы она там и находилась.

Он встал, подошел к одному из секретеров, открыл спрятанный там телевизор и включил его, чтобы посмотреть новости. В Кайаве то, что напоминало о современности, тщательно скрывалось, и гости, бывало, бродили по всему дому в поисках телефона, не догадываясь, что он спрятан в шкафчике их прикроватного столика.

Усевшись поудобней, Пат стал смотреть на экран. Главным сюжетом новостей оказалась перестрелка в Бронксе — как противно было бы отцу оказаться вторым после разборки между копами и чокнутыми латиносами! Но не более противно, чем то, что последовало далее; несколько кадров, изображавших Артура Баннермэна на национальной конвенции республиканцев в тот год, когда его обошел Ричард Никсон, аэроснимок Кайавы и комментарий, что Баннермэны — одна из богатейших семей Америки — для тех, кто этого еще не знал, затем моментальный снимок кирпичного дома на Западной 68-й улице, где он умер — как заявила Конни Чанг с многозначительной улыбкой, «в роскошной квартире своей близкой приятельницы, модели Александры Уолден».

Потом появилось несколько глянцевых фотографий мисс Уолден — и эта женщина, конечно, подумал Пат, могла потрясти кого угодно. Черные волосы и светло-серые глаза придавали ее лицу тревожное, почти кошачье выражение и никак нельзя было придраться к ее полным губам и высоким скулам, хотя она и не обладала той расслабленной, холодной грацией, что присуща знаменитым манекенщицам. Но чтобы стать топ-моделью, ей требовалось сбросить как минимум пять-десять фунтов, да и в любом случае топ-моделям экстра-класса сейчас по четырнадцать-пятнадцать лет, это тощенькие детишки с надутыми взрослыми личиками. А вот дополнительные пять-десять фунтов, возможно, дали бы ей шанс сделаться «девушкой месяца», хотя лицо ее для «Плейбоя» было чересчур классическим. Последняя фотография изображала ее в купальнике от Камали, в котором она держалась не совсем свободно.