Роковая женщина - Майкл Корда

— По мне, так нет. Его родные, правда, могут считать по-другому.

— Что бы они ни считали, они не могут относиться ко мне так, будто меня не существует.

— Если ты так говоришь.

— Саймон, я имею право присутствовать на похоронах Артура. Более того, это мой долг. Артур бы этого хотел. Конечно, именно Баннермэны должны понять это!

— Возможно. Не уверен, что даже я понимаю, если угодно. Оки чертовски ясно дали понять, как нежелательно твое появление. Когда ты появишься, они обвинят тебя в том, что ты ищешь скандальной известности — тебе нужна подобная реклама?

— Это смешно. Они даже никогда со мной не встречались.

— Встречаться с тобой? — Он рассмеялся. — Если ты мечтаешь о доверительной встрече с Элинор Баннермэн на похоронах, забудь об этом. Повтори мне снова, что сказал де Витт.

Она ответила не сразу. Два дня после смерти Артура Баннермэна были пыткой, и де Витт, казалось, сделал все от него зависящее, чтоб ей стало еще хуже. Она допускала, что это, возможно, было не намеренно — тон де Витта был холоден, враждебен и высокомерен, однако у нее не было причин полагать, что здесь скрывалось нечто большее, чем простое сочетание его обычных манер и разницы в их возрасте. Он не делал тайны ни из того, что находит связь между ней и Артуром Баннермэном почти столь же отвратительной, как обстоятельства смерти Артура, ни из того, что он винит ее в случившемся. Его обращение было отчасти покровительственным, отчасти исполнено наглых попыток посмотреть, как далеко он может зайти, и всегда злобно снисходительным. Может, это и глупо, но она платила ему тем, что выводила его из себя, и теперь ей было нелегко вспомнить, что именно они говорили друг другу, потому что ими обоими руководили эмоции.

— О чем? — спросила она.

— Ради Бога! Проснись! О похоронах!

— Он сказал, что семья предпочла бы, чтоб я не приходила. Что нет необходимости расстраивать мать Артура.

— И это все? Просто воззвал к твоим лучшим чувствам? Звучит не слишком похоже на де Витта.

— Ну… он более или менее ясно дал понять, что я должна держаться в стороне, если не ищу себе неприятностей. Потом спросил, не нуждаюсь ли я в некоторой сумме, чтобы «справиться с затруднениями».

— Интересно, с какими? Полагаю, ты не спросила, сколько готовы выложить Баннермэны, чтобы ты не высовывалась?

— Конечно, нет! То есть все было настолько ужасно и мерзко, что я в точности не прислушивалась, что он говорил после. Я почти вышвырнула его.

— Де Витт просто выполняет свою работу. Сначала он угрожает тебе, потом пытается купить. Классический дебют. Это в порядке вещей.

Алексе казалось, и не впервые за последние два дня — что манеры Саймона еще более оскорбительны, но потом она, как всегда, смирилась с его всеохватывающим цинизмом, который она научилась воспринимать «с крупицей соли», и потому он не слишком ранил ее чувства. У нее никогда не было таланта заводить дружбу с женщинами, поэтому вокруг не было никого, к кому можно было бы обратиться в беде. В любом случае, в течение года, что она была близко знакома с Артуром Баннермэном, все друзья, которые у нее были, просто отпали. Когда она не работала, то была с Артуром, а, поскольку он желал сохранить их связь в тайне так долго, сколько это возможно — более из боязни показаться смешным, чем по другим причинам, она потеряла связь с большинством знакомых. В Нью-Йорке слишком легко терять друзей, люди здесь ведут бурную общественную жизнь, в течение месяца, возможно, двух, они еще будут гадать, что с вами сталось, но вскоре утратят интерес и заведут новых друзей. В конце концов, не осталось никого, к кому бы она могла обратиться, за исключением Саймона, который, относясь к своим друзьям как к личной собственности, никогда не позволял им затеряться, если это зависело от него.

Она сдвинула на лоб темные очки и сквозь ветровое стекло взглянула на осенние листья, яркие, как на детских рисунках. В течение всех лет, что она жила в Нью-Йорке, ей всегда хотелось посмотреть, как опадают листья — это была одна из многих примет, отличавших Северо-Восток от ее родных краев. В Нью-Йорке это был ежегодный ритуал — с приходом сентября все говорили: — «Давайте съездим куда-нибудь посмотреть на краски осеки», но она не знала никого, кто когда-либо сделал это. Рутина захватывала, и внезапно оказывалось слишком поздно — деревья стояли голые, и все строили планы, что поедут покататься на лыжах, чего тоже никогда не случалось.

Когда Артур узнал, что она никогда не была «за городом» к не видела осенних красок, то пообещал, что она посмотрит на них в Кайаве, где они, конечно, наиболее роскошны, и вот она здесь, смотрит на них, как он сказал, однако при обстоятельствах, каковых он вряд ли мог пожелать…

— Красиво, правда? — сказала она.

У Саймона было много интересов, но любование природой в них не входило. Он пожал плечами.

— Если тебе нравятся такие вещи.

Презрительный изгиб его рта выдавал, что ему они не нравятся, и само его присутствие здесь казалось неуместным, словно он не принадлежал к тому же самому миру, что и деревья в осеннем убранстве или даже туристы в громоздких автомобилях, которые медленно катили по шоссе в Таконик и постоянно преграждали ему путь.

Саймон вел машину точно также, как он делал все — быстро, с большей лихостью, чем это необходимо, и в то же время расчетливо. Те, кто не знал его близко, могли поражаться и даже пугаться его постоянного стремления идти на риск, но Алекса лучше, чем кто-либо знала, что у него все всегда под контролем, даже если он и делает вид, что это не так. Он любил создать впечатление, что ему все дается легко — в одной из дорогих закрытых школ, где он учился в детстве, ему внушили, что джентльмен никогда не должен выказывать усилий. Мораль его была сомнительна, но вера, что прежде всего он джентльмен, была крепка как скала.

Саймон был блестящим водителем и любил блестящие автомобили. Честно говоря, подумала Алекса, почти все, что любил Саймон, было блестящим и даже кричащим — от винно-красного «мазаратти-куатропорте», в котором они сейчас сидели, до солнцезащитных очков от Картье и унизанных бриллиантами золотых наручных часов. Он ловко вывернул машину и обогнал «шевроле», придерживая руль одной рукой, пока другой прикуривал сигарету. Стрелка спидометра приблизилась к третьей отметке, он удовлетворенно улыбнулся и выпустил клуб дыма.

— Я слышал, чтобы срывали приемы, — сказал он, не отводя глаз от шоссе, — но ни разу, черт побери, чтобы срывали похороны!

Он произнес это с резким британским выговором — верный признак, что он ждет неприятностей. Обычно он говорил со слабым среднеатлантическим акцентом. В зависимости от ситуации он или изображал английского аристократа, или крутого нью-йоркского дельца, или «отвязанного» шестидесятника, даже голливудского магната. Он мог быть почти всем, но только не самим собой.

— В любом случае, на чьей ты стороне? — спросила она, более нетерпеливо, чем намеревалась.

— Не будь дурой! Кому ты позвонила, когда Баннермэн умер — и при таких щекотливых обстоятельствах? Кто помогал тебе одеть его и перенести в гостиную. Хоть я и считал, что это плохая идея, и оказался абсолютно прав. Я даже сейчас считаю, что это была очень плохая идея.

Она не могла отрицать: Саймон доказал свою дружбу — и сразу после звонка, и потом — что при его осторожности было высшим проявлением этого чувства. Она ему обязана, и хотя она понимала, что он, безусловно, найдет способ это возместить рано или поздно, причем многократно, все равно она у него в долгу.

— Извини, — тихо сказала она. — Последние два дня были омерзительны.

— Тебе не нужно вступать со мной в споры. Я просто не убежден, что ты чего-либо добьешься, отправившись в Кайаву, чтобы разыграть вдову перед Баннермэнами.

Он расстегнул одну из лайковых шоферских перчаток и похлопал Алексу по бедру — слегка фамильярный знак, намек на примирение и напоминание, что они были любовниками.

— К тому же, — добавил он, возвращаясь к теме, — еще не слишком поздно повернуть назад. Это была прекрасная поездка на природу. В ней нет ничего дурного.

— Я собираюсь туда, Саймон. Нравится тебе это или нет. Если не хочешь ехать дальше, высади меня здесь. Мне не составит большого труда поймать попутную машину.

Она повернула зеркало наружного обзора, чтобы взглянуть на себя, словно хотела убедиться, что ей не придется долго голосовать на обочине. Два дня после смерти Артура оставили свою печать, подумала она. Ее лицо было бледнее обычного, а высокие скулы более подчеркнуты, под глазами темные круги.

Она не была особенно тщеславна, но к своей внешности относилась с пристрастием. Алекса знала, что мужчины находят ее красавицей, и это доставляло ей удовольствие, но в действительности собственное лицо никогда не удовлетворяло ее. Нос слишком прямой, думала она, губы слишком полны, рот слишком широк. В школе было не меньше десятка девочек, чьим курносым носам и белокурым локонам она завидовала, причем до сих пор. Она приехала в Нью-Йорк четыре года назад, мечтая стать манекенщицей, только для того, чтобы узнать, что дамы из журналов «Блеск» и «Мадемуазель», а также модельных агентств считают ее «слишком экзотичной». Им нужны были девочки со свежим румянцем и белокурыми волосами, типа Шерил Тайгс. Ее бледная кожа и удивительный контраст между светло-серыми глазами и черными волосами были для них слишком необычны. «У тебя лицо в стиле «Вог», золотце, — сказал симпатизирующий ей фотограф, — но для «Вог» у тебя слишком крепкая фигура».