Роковая женщина - Майкл Корда

— Саймон, я не нуждаюсь в лекции, — сказала она. — Не сегодня.

— Так плохо?

Его тон был таким сочувственным, будто он собирался немедленно приехать к ней и броситься утешать. О Саймоне можно сказать все, что угодно, подумала она, — и большинство знакомых могли бы наговорить о нем кучу гадостей, — но ему нельзя отказать в интуиции. Возможно, из-за того, что у него так мало проявляются собственные эмоции, он очень легко различает их у других. Прирожденный манипулятор, он всегда был остро внимателен к различным проявлениям человеческой натуры, даже когда его личные интересы не были напрямую связаны с этим, и прекрасный слушатель, учитывая, что он живет в таком городе, где большинство преуспевающих людей слишком заняты разговорами о себе, чтобы расслышать в ответ хоть одно слово.

— Так плохо. Хуже некуда. — Она мгновение помолчала. Когда заговорила вновь, голос ее стал тише и настойчивей, — Саймон, я не могу здесь оставаться, — почти прошептала она.

— Что?

— Я не могу оставаться здесь одна! — повторила она, сознавая, что голос ее дрожит от подступающей истерики, а она не в силах с нею справиться. — Думала, что смогу. Все было в порядке, пока я занималась уборкой, но как только перестала это делать, поняла, что должна немедленно уйти отсюда.

— Успокойся. Утром почувствуешь себя лучше. Поверь.

— Саймон, я не могу ждать до утра.

Он вздохнул.

— Саймон, я хочу приехать к тебе. Ты можешь отдать мне свободную спальню. Или я могу спать на софе. Пожалуйста! — Она сделала паузу. — Саймон, я не хочу быть одна.

— Эй, успокойся. Я понимаю. Просто не думаю, что это хорошая мысль.

— Да почему это плохая мысль?! У тебя там кто-то есть? Я не думаю, что это так, Господи помилуй!

— Нет-нет, не в этом дело. Ты выглядывала в окно?

— Конечно, нет. Зачем?

— Так погляди! Уверен, что перед твоей дверью расположилась толпа репортеров.

У нее пересохло в горле. Она отложила трубку, подошла к окну и отодвинула штору. Подъезд дома разглядеть было невозможно, но на тротуаре напротив топталось по меньшей мере с десяток мужчин и женщин, включая и репортеров из теленовостей с мини-камерами и фотоаппаратами. Она почувствовала себя как загнанный зверь. Вернулась и подняла трубку.

— Ты прав, — сказала она приглушенно, словно репортеры снаружи могли услышать ее.

— Конечно, прав. Ты — сенсация! Мой совет — оставайся дома.

Мгновение она обдумывала эти слова и отвергла их. Если она что-то и узнала о Саймоне за два года работы у него, так это то, что он пойдет на все, лишь бы его имя не попало в газеты. И ее имя тоже, поскольку она работала на него. Большинство людей его круга тратило массу сил, чтобы быть упомянутыми хотя бы на шестой странице «Пост» или в колонке сплетен Лиз Смит. Саймон прилагал столько же усилий, чтобы избежать любого упоминания о себе и своих делах даже в разделе бизнеса «Нью-Йорк таймс». Толпа репортеров действовала на него так, будто это была толпа линчевателей.

У нее не было никакого желания, выйдя из подъезда, попасть под лавину вопросов и вспышки камер, но это все равно лучше, чем сидеть здесь, похороненной заживо в квартире, где лишь несколько часов назад Артур Баннермэн умер в ее объятиях.

— Самое большее, что они могут сделать — это задавать мне вопросы, — сказала она более уверенно, чем это чувствовала. — И нет законов, по которым я обязана им отвечать. Я не собираюсь сидеть, забившись здесь в угол, поэтому могу пройти через них.

— Приди в себя. Сейчас четыре часа долбаного утра. Ты никогда не поймаешь такси. А если поймаешь, они увяжутся за тобой.

Алекса без труда распознала осторожную ноту как отдаленный сигнал тревоги. Совсем недавно Саймон выскользнул ради нее из своей скорлупы безопасности, несмотря на весь здравый смысл, сейчас же он почему-то колебался. Она удержалась от порыва закричать на него, понимая, что из этого не выйдет ничего хорошего и будет только хуже.

— Что-нибудь придумаю. Оторвусь от них в парке, если понадобится.

Он рассмеялся.

— В парке? В это время ночи там же зона боевых действий! — Саймон был из тех нью-йоркцев, кто гордился романтической репутацией своего города, полного опасностей, настоящих или воображаемых, и прогулку на два квартала от Пятой авеню он воспринимал как героическое приключение. Его квартира была оборудована всякого рода сигнальными устройствами против взлома не хуже, чем ракетная база, он занимался боевыми искусствами и имел разрешение на ношение оружия. Насколько знала Алекса, он ни разу в жизни не был в Центральном парке, но вполне естественно, что именно его считал «зоной боевых действий».

— Со мной будет все в порядке, Саймон. Головорезы пошли домой и легли спать, когда головы резать стало некому. У них, как и у всех людей, рабочий день когда-нибудь да заканчивается.

— Ради Бога, Алекса! Твой любовник был одним из богатейших людей Америки. К утру весь этот чертов мир узнает, что он умер в твоей постели. Люди подумали бы так, даже если бы это не было правдой. За двадцать четыре часа ты будешь прославлена прессой, дорогая. Хочешь ты этого или нет?

— Он не был моим любовником, Саймон.

— А кем же тогда?

Она сделала глубокий вдох.

— Он был моим мужем.

Саймон замолчал. На миг ей показалось, что связь прервалась. Затем до нее донеслись слабые звуки песни Отиса Реддинга «Постарайся быть немного нежнее». Вероятно, Саймон переключился с какого-то фильма, который смотрел, пока разговаривал с ней — верный признак того, что он сосредоточился, а его глаза закрыты, чтобы лучше соображать. Сознание, что ей наконец удалось потрясти его, доставляло ей своего рода удовольствие.

— Что это значит — «мужем»? — спросил он.

— Это значит, что мы поженились.

— Ты меня дурачишь?

— Нет.

— Когда, Христа ради?

— Вчера.

Она слышала его дыхание, прерывающее Отиса Реддинга.

— Тогда какого черта ты молчала?

Это был хороший вопрос. Она не гордилась своим поведением в последние несколько часов. Было неразумно настаивать на том, чтобы одеть Артура и перенести его в гостиную — хотя она чувствовала — он бы не захотел, чтобы его нашли обнаженным в ее постели. Для него являлось необходимостью сохранять чувство собственного достоинства несмотря ни на что, и сама мысль о том, чтобы умереть, занимаясь любовью с женщиной, годившейся ему во внучки, показалась бы ему шуткой в дурном вкусе, независимо, был он на ней женат или нет. Даже Саймон, которому она позвонила, как только обрела дар речи, понимал это. Еще более неразумно было сохранять тайну брака после его смерти. Обещание есть обещание, и она никогда не нарушала слова, данного Артуру. Но смерть, разумеется, освобождала ее от обязательства, которое было уже невозможно выполнить.

— Артур хотел держать все в тайне, пока у него не будет случая сообщить родным, — сказала она. — Они все думали собраться вместе на его шестьдесят пятый день рождения, видишь ли, и вот тогда Артур…

— Ясно. — Он явно не был убежден. — Де Витт знает?

— Никто не знает. Ну, судья. И его секретарь, И шофер Артура — он был свидетелем.

— Тебе лучше уехать оттуда, — сказал Саймон. Она отметила, что все его колебания мгновенно исчезли. — Чем скорее, тем лучше.

— А как насчет репортеров?

— Иди напролом. Не отвечай ни на какие вопросы. Просто иди. Дай мне… скажем, двадцать минут. Я буду ждать тебя на автостоянке за Таверной.

Его тон был резким, но дружелюбным. Алекса без особого труда догадалась, что в качестве вдовы покойного Артура Алдона Баннермэна она устраивает его гораздо больше, чем как незамужняя героиня завтрашней скандальной статьи на первой полосе. Это было обидно, но не очень, и она предпочла не обращать внимания на быструю душевную перемену Саймона. Его эгоизм был инстинктивным, настолько естественным, что невозможно было обижаться на него долго. В любом случае она не в том положении, чтобы с ним ссориться. Ей был нужен друг и союзник, даже если мотивы его поступков не совсем бескорыстны. Она позволила себе лишь слегка съязвить.

— А ты не беспокоишься, что нас будут преследовать?

Он пропустил это мимо ушей.

— Я заведу их в Гарлем, даже в Бронкс, оторвусь от них на тамошних улицах, а потом вернусь в Ист-Сайд.

Решая разнообразные практические проблемы, Саймон был до невероятности изобретателен, особенно если это обещало какие-то приключения, так как единственным, чего он по-настоящему боялся, была скука.

— Надень кроссовки, — посоветовал он. — Первым делом утром позвонишь де Витту. Необходимо, чтобы он услышал новости от тебя.

— Не понимаю, зачем… — начала Алекса, не вполне уверенная, что хотела бы начинать первый день своего вдовства со столкновения с Кортландом де Виттом, чьего поведения по отношению к ней она не собиралась прощать, но Саймон был уже на взводе — встал и побежал, как любил говорить он о себе.