Роковая женщина - Майкл Корда

Он услышал шаги за спиной, но его внимание было привлечено к экрану, где телекамеры поймали ее прокладывающей путь сквозь толпу репортеров — посреди ночи, в резком свете вспышек. Камера нацелилась ей в лицо — выражение его было мрачно-решительным, хотя в больших светло-серых глазах мелькнула паника — а может, и скорбь — трудно было определить.

— Давно ли вы знали мистера Баннермэна? — заорал репортер, придвинувшись к ней в упор.

Она отвернулась и оттолкнула камеру.

— Каков был характер вашей связи? — теперь она была полностью окружена, ее было почти не видно из-за всех микрофонов и диктофонов, направленных ей в лицо.

— Оставьте… меня… одну… — ее голос был твердым, отчетливым и отнюдь не истерическим. Неожиданно она вывернулась, оттолкнула камеру, сказав: «Прошу прощения» невидимому оператору, а возможно, и всему окружающему миру, и исчезла из фокуса, будто ее поглотила тьма.

— У отца был лучший вкус, чем я в нем предполагал. — Знакомый голос был резок как удар хлыста, каждый звук четок, а на каждой гласной — отпечаток Гротона и Гарварда. Этот голос всегда звучал, будто отдавал приказ, даже когда это было и не так.

Патнэм обернулся. За ним стоял Роберт, как всегда безупречно одетый.

— Чертовски привлекательная девушка. Не совсем обычная, ты согласен?

Пат приглушил звук.

— Наверное…

— Наверное? Откуда такое безразличие, Пат? Разве ты не находишь, что она классная?

— Ну да, Господи помилуй! Какое это имеет значение?

Роберт улыбнулся многозначительной улыбкой превосходства, которая всегда заставляла Патнэма чувствовать себя так, будто он снова оказался в детской, на милости старшего брата.

— Что ж, это имеет значение. Больше, чем ты способен даже себе представить. Видишь ли, юная мисс Уолден заявляет, — голос Роберта был полон иронии, когда он подчеркнул это слово, — что отец женился на ней.

— Женился?

Роберт сел, элегантно закинув одну ногу на другую. Он был один из тех людей, чья одежда никогда не теряет складок и не морщит, как у обычных обывателей. Попади он в ураган, он все равно умудрился бы выглядеть, причем без всяких заметных усилий, будто только что вышел от своего лондонского портного в новом костюме с иголочки. Он зажег сигарету. Казалось, он хотел выдержать паузу, в чем Пат распознал сигнал опасности.

— Это единственная разумная реакция, на которую я надеялся, — сказал Роберт. — Я знал, что всегда могу рассчитывать на тебя.

Патнэм боролся с мыслью, что отец мог тайно жениться на женщине, бывшей на тридцать — нет, сорок! — лет моложе его. Брак в семье Баннермэнов был серьезной и даже торжественной проблемой, более всего напоминающей брак в Британской королевской семье — разумеется, с теми семьями, которые считались приемлемыми. Требовалось происхождение, воспитание и давнее состояние, а сама свадьба предполагала тщательную инструментовку, сбор всех родственников, труд десятков солидных юристов и — первое и самое главное — одобрение Элинор Баннермэн. Это отнюдь не значило, что Баннермэны не заводили любовниц и подружек, однако ни один скандал не омрачал жизни деда и прадеда Патнэма, за исключением финансовых скандалов, тех, что приводят в ярость журналистов и временные сенатские комитеты. Браки Баннермэнов были подобны союзам и слияниям финансовых компаний — они не могли закончиться так просто, и это была единственная причина, по которой Пат так и не женился.

— Господи… — произнес он. — Ты думаешь, это правда?

— Де Витт считает, что нет. Конечно, он придурок…

— А что думает бабушка?

— Грубо говоря, писает кипятком. Лишила бы отца наследства, если бы он все еще был жив. Она думает, что девушка мошенничает. Ради денег или славы.

— А ты что думаешь?

— Конечно, это сомнительно. Я не могу представить, чтобы отец направился в мэрию с девицей, годящейся ему во внучки, а ты?

Пат задумался. Роберт, как старший сын и предполагаемый наследник, имел больше оснований утверждать, будто он верит, что вся эта история вымышлена.

— Не знаю, — сказал он, пытаясь припомнить, что говорил ему отец при последней встрече. — Видишь ли, отец в некотором смысле изменился, когда я видел его последний раз. Много рассуждал о счастье.

— О счастье? Отец?

— Я видел его чаще, чем ты. — И это еще мягко сказано, подумал Патнэм. Разрыв между Артуром Баннермэном и его старшим сыном был окончательным и бесповоротным: каждый; из них твердо придерживался своей позиции, и ни с одной стороны годами не бывало порывов к примирению. Патнэм и сам встречался с отцом не часто, да и то, только когда его приглашали — Роберт же не виделся с отцом совсем. — Ты знаешь, отец всегда казался мне очень одиноким. И озлобленным. Но когда я пришел к нему пропустить бокальчик… примерно полгода назад, он весьма… хм… приятно расслабился. С большой надеждой ждал своего шестьдесят пятого дня рождения. Говорил о том, чтобы наладить отношения с тобой.

— Со мной?

— «Довольно уже, я собираюсь зарыть топор войны с Робертом», — заявил он мне. Сначала я очень удивился: Господи, это же совсем на него не похоже. А потом подумал: может, он просто принял перед тем пару скотчей, дай ему Бог здоровья, но знаешь, он совсем не выглядел пьяным. Видишь ли, это не то слово, которое для меня ассоциируется с отцом, но он казался почти… отвязанным[3]. Я по-прежнему уверен, что он пытался что-то мне сказать, но, как бы то ни было, он так этого и не сказал.

— Отвязанным? Не уверен, что правильно тебя понимаю. С шестидесятых каждый из нас жил своей жизнью.

— Да. Моя сторона, кстати, победила.

— Он мог быть влюблен? — спросил Роберт, игнорируя напоминание Патнэма об их старых политических разногласиях.

— Ну, в то время я этого не понял, но да… полагаю, мог. Кстати, еще один довод в пользу этого — на нем была полосатая рубашка.

Роберт поднял брови.

— Я не хочу сказать — в узкую полоску. Я имею в виду тот фасон, что выпускают Турнбулл и Ассер — большие, широкие ярко-красные полосы на кремовом фоне, вроде тех рубашек, что голливудские продюсеры покупают в Лондоне. Я бы и через миллион лет не мог представить отца в чем-либо подобном.

Роберт мгновение посидел в молчании. Окинул взглядом собственные белоснежные манжеты. Его одежда была столь же консервативна, как и у отца. Его вкусы формировались семейными традициями и требованиями политики. Старый Кир Баннермэн всю свою жизнь одевался по моде своей юности — возможно, он был последним человеком в Америке, носившим высокие ботинки с застежками и накрахмаленный белый воротничок, его сын Патнэм носил темно-синий костюм с визиткой даже в Кайаве, Артур Баннермэн сохранял верность двубортным костюмам еще долгое время после того, как большинство людей от них отказалось, и всегда одевался так, будто собирался на собственную инаугурацию или по меньшей мере на заседание совета директоров.

Роберт затушил сигарету, встал, пересек комнату и задержался перед высоким окном, спиной к Патнэму, глядя на холмы. Он провел рукой по панели, любовно коснувшись замысловатой резьбы кончиками пальцев, затем заложил обе руки за спину.

У Патнэма возникло знакомое ощущение страха и вины, потом он осознал, почему: так всегда стоял отец — высокая, прямая фигура, руки заложены за спину, — глядя на Кайаву из окна, словно для того, чтобы собраться с мыслями, перед тем как обернуться и произнести свой приговор над одним из детей.

Со спины Роберта можно было почти принять за отца — те же широкие плечи, прямая осанка, те же сильные, нервные пальцы, — единственный видимый признак хорошо скрываемой тенденции к нервному напряжению. С детства Роберта считали «натянутой струной», величайшие усилия нянек, учителей и директоров школ и тренеров по атлетике были призваны это исправить, несмотря на то, что и сам Артур Баннермэн и отец его Патнэм были хорошо известны склонностью к мрачности и «трудны» в общении. Как все люди, жившие на нервах, они были подвержены непредсказуемым приступам самой черной депрессии, как если бы напряжение жизни с именем и богатством Кира Баннермэна было больше того, что они могли вынести.

— Здесь слишком много гнилья, которое пора выкорчевать, — сказал Роберт, явно про себя.

Патнэм не понял, о чем думает брат — о деревьях или о прислуге. Основная разница между ними двумя крылась в том, что Роберт был очевидным наследником, и всегда хотел им быть.

Если бы Джон был жив… но его не было. Патнэм спросил себя, придет ли когда-нибудь время, когда эта мысль перестанет посещать его по нескольку раз в день, — и не только его, но и всех в семье, включая Роберта. Особенно Роберта.