Город на воде, хлебе и облаках - Михаил Липскеров

И по пути из замка (справа вверху картинки) в церковь, которая, по моим предположениям, находится слева за рамками картинки, пан Кобечинский должен был пройти через площадь Обрезания. А раз должен был пройти, то и прошел. Было прошел. Но наткнулся на Осла со Шломо Грамотным, или на Шломо Грамотного с Ослом, кому как угодно, и удивился. И на месте пана Кобечинского удивился бы любой пан Кобечинский, ибо ни один пан Кобечинский из рода Кобечинских за многовековую историю рода Кобечинских не встречал еврея, усмиряющего осла.

– И как тебя звать, пан еврей, япона мать? – вежливо спросил Шломо Грамотного пан Кобечинский. А как еще спрашивать, если сабли-то у тебя нет?

Но Шломо на этот вопрос ответить не успел, потому что Осел, возможно, принял вопрос как относящийся к нему. Почему «возможно»? Да потому что точно сказать невозможно, так как полиглотов, знающих ослиный язык, в нашем городе не было. И точно перевести «иа-иа» на доступный язык некому. Во всяком случае, мне об этом ничего не известно. Да и в «Повести временных лет» упоминаний об этом не было, как не было и упоминаний о нашем Городе. Так что вопрос о владении кем-то из обитателей Города ослиным языком, кроме других ослов, ничего достоверно не известно. А искать среди местных ослов осла, владеющего хоть одним человеческим языком, было затруднительно, потому что, как я уже говорил, других ослов в Городе не было.

Вы можете меня спросить, с чего я решил, что Осел, возможно, принял вопрос об имени на свой счет… Спросите… Ну… Сделаем вид, что спросили. А вот почему. Если вы стоите на площади Обрезания с каким-нибудь евреем по делу, а иначе зачем двум евреям стоять на площади Обрезания как не по делу, и к вам подходит пан Кобечинский и вежливо спрашивает: «И как тебя звать, пан еврей, япона мать?», то каждый из вас вправе принять «япону маму» на свой счет. Так и Осел, возможно, принял его на свой счет и ответил, как я вам уже сообщал, словами «иа-иа». Вот почему, дорогие мои, я и сказал, что Осел, возможно, принял вопрос на свой счет. А иначе чего бы ему отвечать на вопрос пана Кобечинского «И как тебя звать, пан еврей, япона мать?» ответом «иа-иа»? Который при некотором доброжелательном отношении можно было принять за имя. И вот такое вот доброжелательное отношение и было у пана Кобечинского. Поэтому на ослиное «иа-иа» он ответил:

– Очень приятно. А я, проше пана, – пан Кобечинский. – И протянул Ослу руку. Но Осел ответить на рукопожатие не мог, потому что даже при ОЧЕНЬ доброжелательном отношении назвать ослиное копыто рукой, было бы неприкрытым лицемерием. А мы с вами не лицемеры а так, фарисействуем помаленьку, поэтому честно и даже с некоторым фрондерством называем копыто копытом. Тем более если руки стоят на брусчатке площади Обрезания, и руки эти не принадлежат сапожнику Моше Лукичу Риббентропу, вынужденному неумеренно алкогольничать в оправдание профессии (и по другим причинам, чему свое время) и таким образом осуществлять метафизическую связь между еврейским и русским населением Города. Поговаривали, что где-то в России у него есть внук биндюжнической профессии, коего звали Мендель Крик. И были с ним какие-то истории. Но это, скорее всего, апокриф. Так как никто в нашем Городе инстинкта размножения за Моше Лукичом Риббентропом не замечал.

Да, такое ощущение, что я несколько отвлекся от нарратива в моем повествовании (или, наоборот, чрезмерно увлекся им), поэтому вернемся в начало эпизода о вопросе пана Кобечинского об имени пана еврея. И постольку-поскольку будем считать, что Осел на вопрос ответил, настала очередь Шломо Грамотного. Тем более что у него было не меньше оснований, чем у Осла, считать себя евреем. Возникли краткосекундные сомнения в панстве – но кто в наше время обращает внимание на такие мелочи? Пан так пан… Не «товарищ» же! А потому Шломо вежливо ответил:

«А зовут меня, пан Кобечинский, Шломо. Шломо Грамотный». – И протянул пану Кобечинскому свободную от Осла руку. Которая, в отличие от ослиного копыта и рук сапожника Моше Лукича Риббентропа, находилась не на брусчатке площади Обрезания, а на весу. И была доступна для дружелюбного или просто вежливого рукопожатия. В коем виде Шломо Грамотный ее и предъявил пану Кобечинскому. Они несколько переговорили о погоде, о страшном поражении французов в битве при Кресси, продолжении этой традиции в битве под Ватерлоо и жутком мщении французов в битве при Гастингсе. В результате чего французы (в то время они назывались норманнами) в массовом порядке воспользовались специфическими благодарностями саксонок за освобождение от англов. И англичанок – в благодарность за освобождение от саксов. И вот до сих пор ученый мир бьется в попытке понять, как из скрещения норманнов (так назывались в то время французы) с саксонками и англичанками появились чистокровные англосаксы. Футбол – еще туда-сюда, хотя какое отношение ко всей этой бодяге имеет футбол, я ответить не могу. Пришло на ум, а если пришло, то грех не поделиться с вами. А вот для чего это пришло на ум, решать вам. А когда решите, сообщите куда следует. (Магистрат, третий этаж, 36-й застенок.)

После этого пан Кобечинский и Шломо Грамотный вдругорядь пожали друг другу руки и продолжили заниматься своими делами. Шломо Грамотный сдерживать Осла, а пан Кобечинский пошел в церковь Св. Емельяна Пугачева, чтобы принять участие в вечерней литургии. И его дочка Ванда была при нем. Но на Шломо не среагировала. (Так что то, что об ней было сказано выше, скорее всего – навет. А может, и не навет. Я еще не придумал. Девица Ирка еще не нарисовала.)

По пути в церковь пан Кобечинский наткнулся на маклера Гутен Моргеновича де Сааведру, который тоже шел в церковь. А шел он туда по профессиональным маклерским соображениям. Так как он вел дела не только с иудейским населением Города, но и с христианским, и с… то не худо в таких делах заручиться поддержкой всей семьи. С Богом-Отцом он уже перекинулся парой слов в синагоге, так что теперь следовало бы засвидетельствовать свое почтение сынишке, Господу нашему Иисусу. К которому тоже имел отношение. Об мусульманской общине я пока закочумаю, потому что еще не знаю, что с ней делать. Из-за недавнего прибытия в Город, созданный девицей Иркой Бунжурной по воле Божьей, хотя она это и отрицает – какой, на фиг, Бог, – я не успел проникнуться во все тонкости взаимоотношений еврейской и арабской общин. Хотя кое-что, типа общения Пини Гогенцоллерна с брательниками Абубакаром и Муслимом Фаттахами, имело место быть себя в наличии, и не в сторону конфронтации, а наоборот. В стиле Мир, Труд, Май. Но какие-никакие трения в трактовке 51-го аята 5-й Суры: «О вы, которые уверовали! Не дружите с иудеями и христианами: они дружат между собой. Если же кто-либо из вас дружит с ними, то он сам из них. Воистину, Аллах не ведет прямым путем нечестивцев» – намечались, но в горячую фазу типа «Разрази его Аллах!» или «Разрази его Элогим!» не переходили. Что касалось и присутствовавших в Городе христиан. Со времен Крестовых походов никто из них, в том числе и пан Кобечинский, и Альгвазил, и Василий Акимович Швайко, и даже адмирал Аверкий Гундосович Желтов-Иорданский, никаких претензий к мусульманам не имели. Ходят какие-то люди в чалмах – ну и что?.. Мало ли какие у людей понятия о красоте. Вон Альгвазил ходит в шлеме с опущенным забралом, так что лица не видно, и неизвестно, есть ли оно вообще, – и никому это спать не мешает. И ни один насельник не скажет ему: «Гюльчатай, открой личико». Потому что такт надо иметь. А не хухры-мухры какие, злобные, националистические, нетолерантные.

Так что, думаю, вскорости мы сможем встретить маклера Гутен Моргеновича де Сааведру в мечети арабского квартала. Бизнес – это, знаете ли, вещь глобалистская, интернациональная, в отношении веры безразличная. Прибыль – она прибыль и есть, и всякая тварь по-своему ее славит. А пока Гутен Моргенович шел в церковь Св. Емельяна Пугачева, и по пути, как я уже говорил, на него наткнулся пан Кобечинский. И вот они раскланялись, обнялись, втихаря доброжелательно сплюнули, посмотрели на часы и увидели, что время вечерней службы еще не гонит их в храм, а посему остановились для беседы. Тема которой была в них уже посеяна, проросла, дала буйные всходы и просилась наружу. А именно – нахождение на площади Обрезания Шломо Грамотного вкупе с Ослом. И если евреи во время Шаббата эту проблему разрешить не могли по теологическим противоречиям о процессе думания, то как нехристианам не подступиться к ней и не доказать таким неназойливым образом преимущество Нового Завета перед Ветхим. (Сразу замечу, что «Ветхим» Ветхий Завет считали лишь христиане, а отнюдь не евреи, которые, в свою очередь, Новый Завет и вовсе за Завет не держали.) Но на данный исторический момент к выдворению пародии на великого Клодта с площади Обрезания этот вопрос отношения не имел. Каждая тварь по-своему Осла со Шломо Грамотным с площади Обрезания гонит.