Город на воде, хлебе и облаках - Михаил Липскеров

А какую фразу он сказал после утирания пота со лба, так и осталось неизвестным..

И в синагоге стали думать (не в качестве работы, нет, а в качестве развлечения) о склонностях разных народов к мыслительному процессу. О евреях разговор даже не заходил: во-первых, Шаббат, почему и не, а во-вторых, и так ясно. Так что (на всякий случай) стали не думать, а перебирать имеющихся в городе гоев, которые смогут решить проблему небритости Шломо Грамотного.

Околоточного надзирателя Василия Акимовича Швайко отвергли сразу. Преферанс преферансом, а здесь ум должен иметь психологический намек с художественным оттенком, на предмет гармонии временной небритости Шломо Грамотного, постоянной же небритости Осла и сакрального облика площади Обрезания.

Альгвазил, которого так и называли – Альгвазил, на ум не претендовал. Да и уличить его в этом еще никому не удавалось. Вот таким уж он был. А что вы хотите, если вас сбросить с крепостной стены головой вниз во время безымянной битвы у безымянной крепости. И когда идет дождь. Который в Андалусии идет раз в год. От такого совпадения дождя с головой вниз даже у еврея голова пойдет кругом. А уж у рядового Альгвазила – тем более. И шлем на голове Альгвазила сполз до шеи. И лица Альгвазила много веков никто не видел. И даже очень может быть, что под шлемом был вовсе и не Альгвазил. Но видеть он ничего не мог, поэтому ходил по Городу кругами. Потому что правая нога у человечества длиннее левой и при слепоте заставляет человечество ходить кругами. Что в каком-то смысле было для Города полезно. Ибо ходящая по кругу Альгвазилова голова с каждым кругом аккурат обходила весь Город на предмет если что. (Я потому так подробно объясняю утилитарную прелесть кругового устройства, что, как я полагаю, мою книгу могут читать и не евреи, и им, моим разлюбезнейшим читателям с таким вот национальным дефектом, будет трудно сообразить, как можно использовать испанского Альгвазила с круговым движением головы в утилитарном смысле. Даже без дождя. Так что где Альгвазил, а где – Шломо Грамотный.

Были еще садовник Абубакар Фаттах, шмок (ныне – чмо) пан Кобечинский и пара пруссаков, о которых, кроме того, что они прусские шпионы, никто ничего не знал. И чего о них знать. Есть прусские шпионы и есть. А что они там шпионствуют в нашем Городе, в котором не было ни одной тайны, которая не была бы известна всему Городу, – это их дело. Не считать же тайной воскресные походы на прогулку мадам Пеперштейн с реб Аароном Шпигелем, то ли ювелиром, то ли фальшивомонетчиком, к старому замку. Которые были тайной разве что для реб Пеперштейна. И то только потому, что реб Пеперштейна в обозримой природе не существовало. Так что приставать к прусским шпионам, которые свою деятельность не афишировали, ходили с фильдеперсовыми чулками на голове, в париках с оселедцем и говорили на испорченном идиш, было бы непристойностью.

Православный священник отец Ипохондрий был человеком умным и порядочным, но суббота для него, в отличие от Шаббата, была не днем отдыха, а, наоборот, каторжным рабочим днем. В первую половину дня русские и прочий христианский люд венчался, во вторую – крестили плоды предыдущих венчаний, а в третью половину, то есть вечер субботы и все воскресенье, отмечали нонешние венчания и крещение плодов давешних венчаний. А без отца Ипохондрия это дело было никак! Так что обдумать за бритье Шломо Грамотного посредством отца Ипохондрия не складывалось.

А больше на данный момент неевреев вроде в Городе не было. То есть они были, но не поблизости, а где-то в отдалении. Давеча проскакали на запад казаки атамана Платова. Или на восток – казаки Тараса Бульбы. А потом обратно на запад – казаки Буденного. Но даже если бы казаки и скакали через Город, то к ним за умом никто бы обращаться и не стал. Какой уж ум?.. Так себе ум… Да и зачем?.. Рубить еврейские головы на скаку с востока на запад и обратно большого ума, кроме большой глупости, не надо. И синагога отчаялась. В тихой тоске. Вот ведь какой Город, а подумать в Шаббат некому.

И все евреи поникли головой. И в таком поникшем состоянии отправили как бы случайно наблюдавшего за порядком около синагоги околоточного надзирателя Василия Акимовича Швайко (я его среди неевреев не упоминал не потому, что он был евреем, а потому, что был не по мыслительной части, а таких и среди евреев было немало, так чего его упоминать до поры, которая как раз и настала) в винную лавку, которую по совместительству со своим основным занятием держал «Лечение всех зубов без боли» реб Мордехай Вайнштейн. Не ради извлечения прибыли, а в медицинских целях. Так как лечил-то он без боли, но после лечения боль все-таки наступала, и тут вот оно – обезболивающее. На первом этаже. Рядышком с мастерской Моше Лукича Риббентропа. Что по части лакированных штиблет. Но редко. Потому что соседство винной лавки с производством лакированных штиблет плохо влияет на это самое производство. То есть с лакировкой вроде все в порядке, а вот с самими штиблетами хуже.

Конечно, для снятия боли после лечения зубов без боли можно было бы открыть не винную лавку, а аптеку… Но это уж чересчур… Оставлять сапожника без… А о Городе я уж и не говорю. Так что вскорости в синагогу возвернулся околоточный надзиратель Василий Акимович Швайко с четвертью (а чего каждый раз бегать) хлебного сорокаградусного вина. И к его приходу евреи уже сидели кругом за походным столом, оставшимся после мести вещего Олега неразумным хазарам. Хотя кто разумный, а кто отнюдь, напротив, нет – большой вопрос. Где вещий Олег, а столик – вот он… А вокруг столика?.. Не будем, как говорилось в моем детстве, определять голосом.

И стояла на нем снедь. Не то чтобы для полноценного обеда, а так, чтобы восприятие хлебного вина воспринималось не как самостоятельное занятие, а в качестве гармонического единства его вместе с закуской. Которую изготовила Фира, супруга раввина Шмуэля Многодетного. А то вы уже могли подумать, что у раввина Шмуэля Многодетного не было супруги. То есть совершенно не обязательно, чтобы вы об этом подумали. То есть было бы странно, если бы вы об этом подумали. Потому что если бы не было супруги, то откуда тогда у раввина Шмуэля взялось прозвище Многодетный? А от кого взялись дети? Много, судя по прозвищу? Нет, я понимаю, что от Шмуэля Многодетного, но процесс создания детей – двусторонний. В нем участвуют сперматозоид и яйцеклетка, и как раз в процессе слияния этих двух начал и происходят дети. И если сперматозоиды у реб Шмуэля водились, то с яйцеклетками приходилось прибегать к посторонней помощи. А чтобы далеко не ходить, реб Шмуэль и держал под рукой супругу свою по имени Фира. И держал, судя по многодетности, часто. И Фира, судя по ее цветущему виду, была вовсе даже не против. И это было видно по той радости, с которой она подавала на походный столик еду для единства водки с закуской. Что, как я полагаю, не менее важно для сохранения мира во всем мире, как и единство сперматозоида и яйцеклетки.

И вот, когда евреи выпили и закусили и прочувствовали всей душой, сердцем и желудком, что Шаббат действительно шалом, то вновь возникла проблема тождественности думания и работы. Родилось было мнение, что думание является работой, если в результате его зарабатываются деньги… Аргумент был таков: неоплачиваемая работа теряет смысл, а так как заработать деньги процессом думания за бритье Шломо Грамотного шансов не было, то и думание работой не является. Все было обрадовались, но тут реб Шломо Сирота 94 лет сказал, что много лет назад он работал в одном польском городишке совершенно бесплатно, кроме заработал хромоту по линии сердца, в доказательство чего предъявил евреям татуировку на руке – 697384. Евреи знали эту историю, поэтому умозаключение о сопряжении работы, в данном случае думания, с денежным эквивалентом отмели как несостоятельное. Кстати, история с бесплатной работой была единственной, которую помнил Шломо Сирота. Некоторые польские города отбивают память.

И тут уже стал наступать вечер. Евреи с облегчением ждали наступления этого события, чтобы Шаббат покинул Город и евреи смогли бы думать невозбранно. Как делали это тысячи лет, и, по разным свидетельствам, делать это умели. Правда, то, что это делали евреи, свидетельства большей частью стыдливо умалчивали. Ну там, великий американский ученый Альберт Эйнштейн, великий голландский ученый Нильс Бор, великий русский ученый Илья Мечников и так далее – так да. Но великий еврейский ученый Альберт Эйнштейн, великий еврейский ученый Нильс Бор, великий еврейский ученый Илья Мечников и так далее – так нет. Так что национальная гордость, как выленилось, имеет свои пределы. Интернационализм стал для евреев чертой оседлости.

И когда солнце уже готово было окончательно упасть за западные окраины Города, реб Гурвиц, недолюбливавший Гутен Моргеновича де Сааведру, язвительно глянул на него сквозь верхние веки, которые навевали подозрения на некие отношения матери реб Гурвица мадам Гурвиц с неким Вием, прославившимся длиной верхних век. Но это дело не наше. А наше дело в том, что реб Гурвиц глянул на Гутен Моргеновича де Сааведру и воскликнул: