Незабудки - Аноним --

христианство пеклось о душе, заставляя подчиняться существующему извне богу, ощущать себя игрушкой в

его руках. А Восток видел бога в самом человеке; это религии были направлены не на подавление моего я, а

на его развитие.

Я, именно я был и центром мира, и вершиной создания, и смыслом бытия. Не я лежал пылинкой под

сандалиями бога -- а весь мир обращался только вокруг меня.

Я был столь увлечен этой ошеломительной мистикой, что готов был хоть сейчас отправляться на поиски

таинственной Шамбалы.

Но сначала мне требовалось стать художником.

А вера...

Вера нашлась сама собой.

Я сам не заметил, как начал верить в нечто большее, чем просто бог или даже целый сонм маленьких

божеств.

Я верил в Провидение. В свою карму, то есть назначенную мне судьбу.

В отличие от бога, которого можно было или умаслить, или разгневать, провидение не являлось

моральной силой; оно не оперировало ханжескими понятиями.

Ему было безразлично: меня обворуют, или я украду; я убью или попытаются убить меня.

Оно просто знало все, что произойдет в моей судьбе.

И если помнить о провидении и не пытаться переломить судьбу ему наперекор, то все пойдет нормально.

Провидение само позаботится о верующем в него человека.

Я убедился в этом сам, едва успев постигнуть эту истину.

Однажды я шел по городу и собирался перейти улицу, как у меня развязался шнурок.

Мелкое, но страшно досадливое неудобство. Я остановился и отошел в сторону. Зловредный узел

затянулся и спутался. И мне пришлось потратить некоторое время, чтобы привести все в прядок.

Но когда я наконец пошел дальше, то случилось непредвиденное.

Едва я пересек перекресток, как на лесах строящегося дома, мимо которого нужно было пройти, раздались

страшные крики, потом послышался грохот, треск и шум, что-то рухнуло с ужасным громом, и всю улицу

заволокло пылью и красной трухой.

Позднее я узнал, что обвалилась часть лесов, перегруженных натасканными туда кирпичами. Никто не

пострадал, но весь квартал был завален обломками кирпича, падавшего в высоты четвертого или пятого

этажа.

Если бы не задержка из-за шнурка... неизвестно писал ли бы кто-нибудь сейчас эти строки.

Случай стопроцентно укрепил мою веру в силу Провидения.

А также вселил простую, но совершенно ясную истину: я действительно бессмертен.

<center> 20 </center>

Надо ли говорить, что ни в школе, ни просто во дворах у меня никогда не было друзей.

В школе меня не любили. За многое; практически за все.

За то, что я мог отуманить одноклассников своими речами и увести бог знает куда, а потом бросить

полными идиотами. Этот школьный опыт привел меня к важному выводу: эстетическая власть над людьми

сколь всесильна, столь же и уязвима. Истерическое поклонение кумиру может в любой момент смениться

столь же истерической ненавистью, если сделать неверный ход. Или забыть о необходимости постоянно

поддерживать огонь поклонения.

Кроме того, во мне видели соперника. Да, соперника в борьбе за девочек, которых хотя и было в достатке,

но на каждую красивую находилось несколько претендентов. И зная мою неистовую страсть к словам и

способность мгновенно запудрить мозги, мальчики опасались, что мне ничего не стоит отбить и увести

любую из них. Они ведь не знали, что любовь была мне недоступна и противоположный пол меня не

интересовал, пока впереди горела вершина художнического мастерства.

Отличники презирали меня за плохие отметки. Видя причину в моей лени и глупости. Они, несчастные

зубрилы, были не в состоянии понять величие моего ума и ненужность утлых школьных знаний, ради

которых они просиживали задницы над учебниками.

Другие были наделены некоторыми художественными способностями. Кто-то немножко тяготел к музыке,

кто-то умел кое-как рисовать. Мальчики из культурных семей приватно учились музицировать едва ли не с

младенческого возраста -- и в отличие от меня, пытавшегося подбирать Вагнера на подаренном мамой рояле,

спокойно играли любую пьесу по нотам. Другие брали такие же уроки рисования. И знали теоретически все,

до чего я доходил сам. Не наделенные сотой долей моих совокупных талантов, они прошли краткий курс

знаний и смотрели на меня свысока. Как на выскочку-самоучку, рвущегося в художники.

Начитавшись тоненьких книжечек и обогатясь взрослым умом к концу своего школьного пребывания я

уже совершенно четко осознавал, что наделен харизмой. Так в моих любимых мистических верованиях

именовалась совокупность черт человеческой личности: привлекательности, обаяния, энергетики,

целеустремленности, и так далее -- которая позволяла человеку встать выше всех и повести за собой. В своей

харизме я не сомневался, проведя несколько опытов над одноклассниками.

Но поумнев, я понял также, что харизматическая личность, остающаяся в бездействии, воспринимается

окружающими как потенциально опасная. Подобно человеку с заряженным пистолетом. Если он защищает

толпу от врагов, то он свой и ему верят. Но если он просто держит готовое к бою оружие, то с равной

степенью можно предположить, что он направит его против самой толпы.

Я бездействовал. Поскольку не собирался увлекать за собой ни баранье стадо своих одноклассников, ни

облезлых павианов-учителей. Они были мне глубоко безразличны.

Но все это играло свою роль.

Школьная среда оставалась враждебной в целом.

Поскольку в классе учились дети нормальных родителей. Которые были такими же плебеями, как и мои,

но относительно молодыми и в доме поддерживали мещанскую иллюзию законопорядка. Ни у кого не

было такого старого, опустившегося и злого отца, как у меня.

А о том, что каждый вечер я таскал его домой на себе, было известно всей округе. И ясное дело, не

добавляло уважения моему имени среди одноклассников.

В общем, школьных товарищей я не имел; они недолюбливали и опасались меня, я почти открыто

презирал их.

<center> 21 </center>

При таких условиях мне было не с кем поделиться своими ошеломляющими открытиями о роли

провидения и возможности ухода в иную среду, нежели христианство.

Однажды я попытался заикнуться об этом маме, на что она ответила:

-- И что за богопротивные вещи ты говоришь... Точно помешанный!

И ласково поцеловав меня в голову, предложила малинового пудинга.

Мама отпадала. Она просто не понимала, что я хочу сказать.

И я оставался одиноким в своем новом ведении.

По крайней мере, до некоторых пор.

Пока не появился друг. Всего один. Зато настоящий, преданный и любимый.

Познакомились мы за год до ухода из школы в оперном театре, где давали Вагнера. Уже не помню что

именно.

На базе любви к гениальному композитору мы и разговорились. А потом нашли друг в друге много

такого, что связало неожиданными узами.

У него было не какое-нибудь затасканное, а настоящее римское имя.

Но любил я его не за имя. Вернее, не только за имя.

Он оказался единственным, способным слушать меня, не перебивая. Ему были интересны мои рассказы о

природе мистицизма, о вариантах коллективного сознания, о мастерстве художников прошлого, об истории

Древнего Рима, и так далее...

Заводя разговор, я начинал как обычно. Спокойно и неторопливо. Но потом, чувствуя отклик в слушателе,

заводился и распалялся, и когда дело касалось животрепещущих тем, впадал в транс, словно камлающий

шаман. Слова лились из меня извержением вулкана, а друг мой-"римлянин" принимал их всерьез.

Я настолько полюбил его за умение слушать и понимать, что мы стали встречаться практически

ежедневно.

Друг тоже бросил школу и работал помощником в каком-то портьерном магазинчике.

Хотя сам обладал недюжинными способностями к восприятию искусства.

Недаром ведь познакомились мы с ним не в пивной и не в тире, а в опере.

И одному провидению было известно, как сложится судьба каждого из нас.

<center> 22 </center>

Сколько помню, я всегда кого-то играл.

В самом прямом смысле.

Я никогда не участвовал во всяческих любительских спектаклях и постановках. Мне было скучно

напяливать чужие роли и повторять чужие слова.

Наверное, я мог бы стать серьезным артистом.

Но я постоянно играл одного и того же героя: себя самого.

Поскольку был все время разным.

В зависимости от настроения, состояния и окружающей среды.

Сначала привычка постоянно быть в маске роли возникла у меня, вероятно, из-за морального гнета со

стороны отца и школы.

Постепенно я привык, что я всегда -- не просто я, а я какой-то конкретный. И играл себя непрерывно,

самозабвенно и разнообразно.

Себя поэта.

Себя музыканта.

Себя завзятого театрала.

Себя художника.

Себя оратора.

Себя разочарованного жизнью человека.