Незабудки - Аноним --

Себя оратора.

Себя разочарованного жизнью человека.

Признаюсь, что дома я иногда пробирался тайком в мамину спальню и репетировал самого себя перед

висевшим около ее кровати большим зеркалом. Отрабатывал -- сам не знаю, для чего и для кого --

выразительные позы и жесты. Проговаривал перед молчаливым стеклом целые речи, следя за выражением

собственного лица и предугадывая реакцию несуществующих слушателей.

К счастью, мама ни разу не застала меня за таким занятием.

Иначе она бы еще чаще называла меня помешанным.

Но в самом деле умение не быть собой, а постоянно играть самого себя сильно помогало мне жить в чужом

и враждебном мире, который открывался за дверью моей комнаты.

Не играл никого я только перед двумя людьми.

Перед мамой и своим единственным "римлянином" другом.

Не знаю, правда, в состоянии ли были даже они понять, какую разницу в общении представлял я для них

и для всех остальных.

<center> 23 </center>

На первый взгляд я казался открытым и простым.

Мои голубые глаза в детстве -- и до сих пор -- наполнялись слезами по всякому поводу, кажущемуся

достойным.

Меня -- как всякого художника -- было очень легко обидеть. Грубым словом, неприятным взглядом. Да

еще бог знает чем. Мама рассказывала, что маленький я постоянно капризничал. Выросши, перестал -- это

не подобало мужчине. Но обидчивость моя, вероятно, врожденная, росла и укреплялась качеством моей

души.

Да, конечно, я был не таким, как другие.

Постоянно вздрюченный домашним адом, который создал отец, я рос дерганным. Хотя, вероятно,

повышенная чувствительность моей нервной системы обуславливалась не только условиями жизни, но и

врожденными чертами характера.

Я всегда плохо спал; мысли блуждали в моей голове, не давая угаснуть сознанию и уйти в мир покоя.

Я никогда не дрался, не пытался дать сдачи обидчикам, не сопротивлялся побоям отца и даже не дерзил

учителями, которые оскорбляли меня на глазах всего класса.

Я просто знал, что не обладаю ни властью, ни физической мощью -- а значит пока не могу дать отпор

превосходящей силе. И вынужден смирить свою гордыню до времени.

Думаю, что и одноклассники, и учителя принимали меня за несерьезного, мягкого полуидиотика.

Который изредка может выдать нечто из ряда вон выходящее, но в остальное время безобиден.

И никто из них не представлял, что я ничего не забываю. Что я злопамятней, нежели слон или кот. Что в

книге моей прожитой жизни аккуратными столбиками, по датам, хранятся имена всех моих обидчиков с

того момента, когда я начал воспринимать окружающий мир.

Хранятся. Да и пусть хранятся. Я злопамятен, но в общем не мстителен. И не собираюсь разделываться с

кем-то конкретным целенаправленно. Хотя помню вину каждого и меру, которой он заслуживает.

Покаюсь, конечно.

В первом классе, когда меня особо сильно унижал учитель за домашнее задание по чистописанию, я

твердо решил учиться как следует. Чтобы стать отличником. Получить хороший аттестат. И устроиться

работать в министерство образования, или как там именуется ведомство, руководящее школьным

процессом. Дослужиться до министра. И вот уж тогда рассчитаться с негодяем учителем. Выгнать его из

школы без пенсии, чтобы сдох под забором рядом с городскими пьяницами.

Потом, конечно, пришло взрослое видение мира.

Я прочитал "Графа Монте-Кристо". Герой вызвал во мне презрительный смех. Сам он казался мне

ничтожным, а жизнь его -- которую всю целиком он положил на алтарь мщения -- достойной даже не

осуждения, а просто жалости. Причем что самое обидное, месть не принесла ожидавшейся сладости.

Нет, я был умнее, нежели герой глупого французишки.

Я не собирался мстить.

Я просто хранил список в памяти.

Уверенный в том, что Провидение -- "карма", согласно полюбившимся мне восточным верованиям -- само

расставит все по местам.

И накажет всех за меня.

Пусть и не моею рукой.

<center> 24 </center>

Человек, пытающийся прочесть мои воспоминания -- хотя я ничего и не пишу, а лишь пропускаю сквозь

себя разноцветные обрывки памяти -- подумает, что я был в ту пору маленьким старичком.

Не в меру повзрослевшим юношей, читающим восточных философов и думающем лишь о переселении

душ.

Да, действительно, я жил буквально среди книг. В комнате, где на стеллажах, подоконниках и стульях не

лежало десятка умных томов, я чувствовал неуютную пустоту.

Но открою вам тайну, которую кроме покойной мамы знает только моей римский друг.

Философов я глотал, пытаясь постичь истину жизни. А вот любимым чтением для отдыха души у меня

всегда были книги про индейцев.

Да, именно они -- примитивнейшие, с точки зрения продвинутого писателя, романы Фенимора Купера и

более поздних подражателей.

Я пристрастился к ним в детском возрасте и продолжаю читать сейчас, когда мои года подходят ко

второму юбилею.

И не собираюсь расставаться с любимыми книгами. В будущем, взрослом возрасте, когда у меня будет свой

дом, обихоженный и благоустроенный моею рукой, я мечтаю собрать полную библиотеку.

Если бы об этой моей слабости узнал кто-то посторонний, меня подняли бы на смех.

Будущий великий художник и поклонник таинства Шамбалы, будущий эстетический владыка мира,

читающий запоем примитивные романы про индейцев...

Это было бы столь же несуразным, как вид банкира, курящего махорочную самокрутку.

Да.

Но...

Но эти книги дарили мне покой.

Там было неправдой все, от начала до конца.

Американцы -- зажравшиеся уроды -- предоставлялись воинами и серьезными стратегами.

Индейцы -- жирные, ленивые и грязные свиньи, принципиально не способные ни к какой деятельности,

кроме пьянства -- несчастными гонимыми тружениками.

Неграмотные ковбои, с трудом связывающие пару слов -- романтическими героями.

И так далее.

Но того требовал жанр.

Сюжеты отличались простой и безыскусностью. Их легко было просчитать наперед с первой страницы.

Там действовали хорошие парни и плохие парни.

И всегда, везде, в любой ситуации имелась уверенность, что хорошие парни победят плохих.

Чего никогда не бывает в жизни.

Но чего всегда хочется видеть на страницах литературы.

<center> 25 </center>

Моя жизнь...

Эта чудесная жизнь, наполненная новой красивой одеждой, свободой от чего было то ни было и

восхитительной праздностью -- кажущейся, но в самом деле наполненной внутренней работой -- эта жизнь

длилась недолго.

Всего около года.

Не сомневаюсь, лучшего года в моей биографии вообще.

Лучшего потому, что несмотря на полную туманность моей будущей судьбы, я был счастлив.

В той мере, конечно, насколько вообще может быть счастлив нервный и издерганный человек творчества.

Художник, раздираемый изнутри сонмом противоборствующих замыслов. Которые хочется воплотить

одновременно, хотя интуиция говорит, что все нужно делать последовательно.

Но то было счастье.

Счастье обеспеченности.

Счастье независимости от тупых учителей.

Счастье обретения внезапного друга "римлянина".

Счастья предчувствия вхождения в новую, ошеломляющую успехами жизнь.

Оно оказалось недолгим, это эфемерное счастье.

Правда, безмятежная жизнь не оборвалась сразу, но появилась черная туча. Еще совсем далекая и вроде бы

даже не закрывающая свет. Но неумолимо наплывающая и обещающая гибель всего, к чему я привык.

Мама заболела.

То есть, вероятно, болезнь ее начала развиваться давно, постепенно изгрызая изнутри ее тело.

Внешние проявления недуга возникали постепенно.

Мама начала худеть. Ее иногда вдруг оставляли силы -- и она стала лежать больше прежнего, не

поднимаясь на кухню.

Сначала мне казалось, она просто отдыхает, освободившись от бремени хлопот вокруг вечно недовольного

отца. Но потом понял, что все не так хорошо.

Потому что мамино лицо -- милое, белое, как у несуществующего в природе ангела, лицо с ясными

голубыми глазами вдруг начало тускнеть. И желтеть.

Погруженный лишь в себя, свои переживания и думы о своем будущем, я по-прежнему ничего не замечал.

Точнее, отмахивался от всего, по-страусиному пряча голову в песок.

Ведь наша жизнь только-только наладилась и вошла в спокойное течение.

И было бы несправедливым -- если только в мире существовала справедливость -- чтобы все это, едва

проклюнувшееся, рухнуло под черным бременем маминой болезни.

Потому что, внешне независимый, устремленный вперед, я взрослым подсознанием понимал, что все мое

благополучие основано только на маме. Случись с нею что-нибудь -- и весь мой собственный,

художественно-мистически-эстетический мирок рухнет. И погребет меня под обломками.

Ведь сколь бы я ни кичился своим высоким предназначением художника и тростью с набалдашником из