Незабудки - Аноним --

ровное место.

На котором потом можно будет разбить безмятежный яблоневый сад -- место встреч влюбленных

придурков...

<center> 30 </center>

Когда я осознал, что уничтожить вонючую Академию моими нынешними силами невозможно, я решил

поступить иначе.

Убить себя.

Да -- себя. В отличие от христианских ханжеских размышлений о неприкосновенности тела, вмещающего

бессмертную душу, восточные верования вполне допускали самоубийство. Как один из ходов на

бесконечном пути из одной жизни в другую.

А доведенная до бриллиантовой отточенности религия японских самураев вообще возводила

самоубийство в ранг высших благ. Единственный благородный выход в случае, когда силы исчерпаны,

задача не выполнена, и средств не осталось.

Мой случай подходил идеально.

Правда, я сначала хотел изломать, изорвать на мелкие клочки, а потом сжечь все свои произведения. Но

потом передумал: пусть ничтожные людишки, поставившие крест на моей судьбе, через сто лет любуются

моими картинами. И кусают локти, сознавая, какого гения проглядели и позволили ему уйти в мир иной.

И картины я решил сохранить..

Поэтому молча вернулся в свою съемную комнату, тихо сел на узкую кровать, застеленную колючим

солдатским одеялом, и стал обдумывать способ, каким лучше лишить себя жизни.

На полный серьез.

Я, восемнадцатилетний парень с полной жизнью впереди, которого всего-то навсего не приняли в свои

ученики бездарные тупицы-профессора -- у которых я вообще вряд ли мог научиться чему-то путному -- я,

полный сил и здоровья решил расстаться с жизнью.

В этот момент -- может быть, единственный за всю жизнь! -- я не вспомнил о маме. Которую моя внезапная

смерть уж точно бы свела в могилу раньше отведенного срока.

Настолько эгоистичен был я тогда в своем порыве.

Или причина крылась не в эгоизме -- а в тяжести удара, обрушившегося на меня.

Мне было трудно предугадывать свою дальнейшую судьбу. Сегодняшний удар казался самым страшным

за все предыдущие годы. И, вполне возможно, останется таким и на все последующие. На все

последующие...

...Какие последующие!

Я сидел и обдумывал способ.

Чтобы уйти не просто так, а достойно самого себя.

Предпочтительнее всего было бы, конечно, застрелиться. Но у меня не имелось оружия. Порыскав в

злачных закоулках столицы, его наверняка не стоило большого труда раздобыть. Но это требовало времени

-- а я хотел привести вынесенный приговор немедленно.

При отсутствии огнестрельного оружия оставалось холодное. Но я с детства не то чтобы боялся, а очень не

любил вида крови. И был уверен даже сейчас, что моя рука дрогнет. Что я не смогу нанести себе достаточно

сильный удар ножом в область сердца. А порезать вены и медленно истечь кровью, как беременная девица,

казалось недостойным. Впрочем, при всем моем мнимом мужестве, в глубине души я подозревал, что

окажусь не способным чикнуть бритвой себе по руке, а потом смотреть на потоки собственной крови,

льющейся из моего тела.

Отравиться. Женский ход -- тем более и он требовал усилий. Идти в аптеку и добывать какой-нибудь яд. И

еще не факт, что мне бы просто так продали стрихнин, мышьяк или сулему.

Отравиться газом? Так кончали с собой отчаявшиеся бедняки в моем городе. Но во-первых, такой вариант

тоже казался мне унизительно недостойным. А во-вторых, я снимал комнату в большой квартире. Для

отравления газом требовалось выйти к плите на общую кухню. И существовала опасность, что меня кто-

нибудь обнаружит слишком рано. Вернет к жизни, покрыв меня еще большим позором.

Оставалось лишь повеситься. Самый простой способ, для которого не требовалось ничего, кроме веревки

или ремня. Но в далеком детстве мне довелось однажды видеть труп какого-то пьяницы, повесившегося в

подвале нашего дома. Его выносили санитары, не успев прикрыть -- и я увидел все. Облик повешенного

был до тошноты неприглядным. И мне не хотелось остаться таким.

Хотя, по сути -- какая разница в том, как буду выглядеть я после того, как меня нынешнего уже не станет?

Наверное, мне просто не хватало одномоментной решимости, которая подсказала бы молниеносный

способ.

Но я сидел и сидел, перебирая в уме варианты.

И не сомневаюсь, что в конце концов что-нибудь бы придумал. Ведь я всегда все доводил до точки. Довел

бы и этот трудный поиск.

И лишил бы себя жизни.

Но Провидение, вероятно, считало, что я еще не исполнил в этой жизни своей миссии.

Потому что ничего совершить я не успел.

Отворилась дверь и в комнату вошел мой друг.

Тот самый, бывший служащий портьерного магазина с римским именем, который, увлеченный моей

идеей эстетического всемогущества, сорвался с места, бросил ремесло и следом за мной уехал в столицу. Он

решил отдать себя музыке.

Эту комнату мы снимали вдвоем. Частично из экономии: сам он был страшно стеснен в средствах, да и я

тоже умерил свои расходы, подсознательно ожидая прихода времени, когда мама перестанет посылать мне

деньги и я окажусь брошенным на волю судьбы. Но самое главное -- чтобы быть вместе. Потому что лишь

рядом с ним я чувствовал себя комфортно.

После мамы, конечно...

В отличие от меня, у друга экзамены прошли удачно. Но я ему не завидовал. Наши пути были разными. И

в общем разными оставались сами цели: он жаждал просто заниматься любимым делом, я же стремился к

вершине эстетической власти над толпой быдла.

Сейчас он по моему лицу понял, что произошло нечто.

Но он ничего не спросил. Просто уселся на свою койку и приготовился слушать.

Помолчав и украдкой утерев слезы, которые, кажется выступили на глазах от жалости к себе и тоски по

уже уходящей моей жизни... я приободрился и наконец начал говорить.

Сбивчиво и с той мысли, на какой меня застал его приход.

То есть принялся горячо спорить сам с собой о достоинствах и недостатках разных способов самоубийства.

Потом речь сама собой перетекла к причине. Я рассказал, как подло провалили меня тупые обезьяны

профессора. Изругав их в пух и в прах, я двинулся дальше.

Я уже забыл про мысли о самоубийстве, достаточно было выговориться. чтобы они отошли на задний

план и медленно растворились, утонув в глубинах сознания -- меня снова понесло по тропе искусства.

Я вспомнил, что великие художники прошлого не заканчивали засиженных мухами Академий -- которых

в те времена попросту не существовало. Но от этого не умалялся их талант и судьба не лишила их славы.

И если я, наделенный исключительными способностями и знающий о них, получил отказ от каких-то

ничтожных болванов, волею судьбы наделенных званиями и полномочиями...

Если так получилось -- то и этот вердикт ничем не повредит моему таланту. И в моей решимости

двигаться вперед.

И мне глубоко наплевать на их мнение.

Трижды, четырежды, десять раз наплевать. Сто тысяч плевков в их дымящие сигарами морды.

Я буду художником... Да что там -- "буду"...

Я уже есть художник.

И стану развиваться дальше.

Буду писать новые картины, которые поднимут меня на высоты, еще не видные мне самому.

Я снова грезил успехом и славой.

Говоря о живописи и моем грядущем триумфальном шествии, я впал в привычный транс.

Я уже видел свое счастливое будущее, почти забыв и о решении лишить себя жизни, и об уродах из

Академии изящных искусств.

Мой друг тихо слушал.

А я говорил, говорил, говорил -- и несгибаемая воля к жизни постепенно возвращалась ко мне...

<center> 31 </center>

Моего друга приняли в консерваторию по классу виолончели. Не знаю до сих пор, почему он выбрал не

скрипку, не альт или контрабас -- а именно виолончель.

В отличие от меня, убитого в тот момент эмоциями, он дотошно разузнал кое-что об академических

порядках вообще.

Оказалось, что помимо официально зачисленных студентов, в любом учебном заведении набиралось

некоторое количество "вольноопределяющихся". Которым не платилась стипендия, но давалась милостыня:

им позволялось посещать курсы. То есть просто учиться на свой страх и риск. С тем, чтобы потом занять

место настоящих студентов, отчисленных за плохую учебу.

В Академии, вышвыривая меня вон, о такой возможности ничего не сказали. Вероятно, настрой болванов с

профессорскими бородами против меня был столь силен, что они не хотели видеть меня в своих стенах даже

как вольного слушателя.

Но я узнал все это -- и во мне, быстро и точно, вызрело решение.

Я не хотел врать маме, что стал студентом. Мне не поверят, но за всю жизнь именно маме я ни разу ни в

чем не соврал.

Но и возвращаться в свой город побитой собакой я тоже не мог.

Чтобы каждый шелудивый пес смеялся мне вслед, указывая пальцем: "Вот идет великий художник,

которого пинками прогнали из столицы, теперь он будет малевать тут вывески для наших пивных!"