Записки о Литургии и Церкви - Сергей Фудель

«Нет иного способа моления, — пишет митр. Николай Кавасила, — столь многомогущественого и подавающего нам столь крепкие надежды, как сей образ страшного сего жертвоприношения», где Христос, как говорит другой учитель Церкви, — «Сам Священник, Сам и Алтарь (жертвенник. —С.Ф.), Сам Бог, Сам человек, Сам Царь, Сам и архиерей, Сам Овча, Сам и Агнец…» (св. Епифаний) [102]. Или, как в молитве, читаемой священником во время пения Херувимской: «Ты бо еси приносящий и приносимый, приемлющий и раздаваемый, Христе Боже наш».

Глава 11

«Иже херувимы тайно образующе, и Животворящей Троице трисвятую песнь припевающе…» — «Мы, таинственно изображающие херувимов, и воспевающие трисвятую песнь жизнь творящей Троице, оставим теперь всякое житейское попечение, чтобы поднять Царя всех, носимого невидимо на копьях чинами ангельскими. Аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя».

Начиная с этих слов совершается в храме «литургия верных», и, по существу, только до этих слов позволительно нам говорить и писать о литургии: дальше идет то, что выше нашего разумения, то, чем жили и живут святые. «Говорили… об авве Маркелле Фиваидском… что… когда {он} стоял за службою, грудь его была омочена слезами. Ибо говорил, что, когда совершается служба, я вижу всю церковь как бы огненною, и, когда оканчивается служба, опять удаляется огонь» [103]. Но, с другой стороны, как же не написать, когда именно начиная с Херувимской делается уже совсем иной воля Божия: чтобы мы — все мы — участвовали в Его святыне, чтобы мы достигли святости — «мы, таинственно изображающие херувимов»? «Не подобным ли изображается подобное?.. — пишет священник Павел Флоренский. — Значит, есть в каждом из нас что–то подобное Херувиму… Есть великая по своему значению херувимская сердцевина нашей души… Бог вложил в человека лучший дар Свой — образ Божий» [104]. Святость — понятие неизреченное, но мы чувствуем, что она есть проступание из психофизической темноты человека светоносного образа Божия, его херувимской сердцевины. Это проступание совершается благодатью, когда Бог видит труд любви и покаяния, когда Он видит, что человек ищет Его благодати, хоть и понимает, что никак и ничем не достоин ее. Все Слово Божие и все учение Церкви полно призывами к святости или раскрытием ее, а мы в течение столетий приучались к тому, что «святые» — это только на иконах, а в нашей жизни их не бывает и что все призывы к святости — это только аллегория. И святость действительно стала уходить в аллегорию из жизни, не желающей ее реальности, и земля Церкви стала сохнуть, тоскуя о дожде благодати. Когда придет Сын Человеческий, найдет ли Он веру на земле? (ср.: Лк. 18, 8)

Святость не есть совершенство чистоты. Ни один святой не мог считать себя чистым. Когда апостол говорил: «Христос пришел грешных спасти, из которых я первый», — он говорил совершенную правду. «Что за сумасшествие? — пишет Златоуст. — Будучи человеком, ты называешь самого себя чистым… и убежден, что ты чист… Тысячи страстей окружают душу… и осмеливаешься сказать, что ты чист от стольких волнений?.. Скажи мне, может ли кто утверждать, что он чист в течение одного дня?., может ли похвалиться, что он не тщеславился… не безрассудствовал, что не смотрел необузданными глазами?» [105].

Для святых святость не есть совершенство и тем более не осознание себя в нем, а только постоянная устремленность к нему, вернее говоря, к Богу, в покаянии и любви. «Я не почитаю себя достигшим», — говорит апостол (Флп. 3, 13). — «Но стремлюсь, не достигну ли я, как достиг меня Христос Иисус» (Флп. 3, 12). Устремляясь к Богу, человек пребывает в благодати. Поэтому можно сказать, что святость есть благодатность — благодатность действительная, а не по документу или по «занимаемой должности». Это венец — то получаемый, то, может быть, теряемый, то вновь обретаемый в течение жизни. «Грешников бо дотоле грешник есть, доколе грешить не перестанет, — пишет св. Тихон Задонский, — и живет в бесстрашии (греха. — С. Ф.), а когда отстанет от грехов и о грехах кается — уже Божиею благодатию к числу праведных присоединяется» [106].

Есть две причины оскудения святости. Первая — это нежелание труда очищения души, и тут никакие разъяснения не помогут, только луч Божий может осветить узкий путь. Вторая причина — это наше невежество: мы считаем, что благодатность — это плата за нравственные труды, за добрые дела, нечто такое, чего мы достигаем по какому–то духовно–юридическому праву, и многие из нас предпочитают не верить в святость, чем приобретать ее этим коммерческим способом. Мы не знаем учения Церкви. Человек спасается по одной милости Божией, через благодать, т. е. даром, а не потому, что он совершает подвиг. Но этот подвиг (или «добрые дела») необходим для того, чтобы доказать свою волю к Богу, свою любовь к Нему, которая только и нужна Ему. В этом сочетании спасения даром и подвига тоже есть непостижимость, как и в святости; их нераздельность — одна из тайн христианства. В 5–м стихе 3–й главы Послания к Титу апостол пишет: «Он спас нас не по делам праведности, которые бы мы сотворили, а по Своей милости», а в 8–м стихе той же самой главы мы читаем: «…дабы уверовавшие в Бога старались быть прилежными к добрым делам: это хорошо и полезно человекам». Все благое в нас — от благодати, и все добрые дела совершаются только через нее и благодаря ей. Но человек должен возжелать исполнения заповедей и предначать это исполнение всей волей, т. е. вложить весь свой труд и усердие, а Господь, видя эту его волю, волю к Нему, тут же посылает помощь благодати, которая и совершает дело. Наша попытка, наше страдание или усилие совершить дело есть подвиг. Подвиг поэтому есть наше усилие поднять совершенно непосильную для нас тяжесть. Поднимает же ее благодать — помощь Божия. Без благодати ничего не совершится, но ее не даст Господь, если не увидит нашего старания, или подвига нашей любви, нашей воли, так как «любовь (есть. — С. Ф.) добродетель воли» (Николай Кавасила) [107]. «…Всякому христианину, — пишет преп. Симеон Новый Богослов, — относительно всех добрых дел, какия делает, надлежит исповедовать, что их совершает Христос, а не он; кто же не так помышляет об этом, тот всуе есть христианин… Все скончавшиеся в святости и добродетели даром спасены, а не за… добродетели свои… Но, чтобы пришел Врач, надобно призвать Его…» [108].

Вот почему в одной древней литургии (Сирийской апостола Иакова) так ясно было выражено это непонятное для нас и такое естественное для того времени сплетение чувства святости и чувства смирения: «Да предстоим в страхе и трепете, смирении и святости. Вот приносится жертвенный дар, и Слава открывается. Небеса открываются, и Святой Дух нисходит на эти святые Тайны, и они проникаются Им. Мы стоим у страшного места вместе с херувимами и серафимами, мы сделались братьями и сослужителями ангелов, вместе с ними совершаем службу огня и Духа» [109]. Эта простота древнего отношения к святости есть результат искреннего сознания, что она обретается не за добродетели, а по милости Божией, даром.

«Святые Тайны называются Божественными Дарами… (они. — С. Ф.) подаются нам Господом совершенно даром, незаслуженно с нашей стороны» (прот. Иоанн Кронштадтский) [110].

Преподобный Марк Подвижник пишет: «Господь, желая показать, что при всем том, что всякая заповедь обязательна, всыновление, однако ж, даровано людям Его Кровию, говорит: «…когда исполните все повеленное вам, говорите: «мы рабы ничего не стоящие, потому что сделали, что должны были сделать»" (Лк. 17, 10. — С. Ф.). Посему Царствие Небесное не есть возмездие (плата. — С. Ф.) за дела, но благодать Владыки, уготованная верным рабам» [111]. Видя Кровь Божию, человек понимает, что только ею он спасается, только ради нее получает благодать. В литургии первых веков была такая молитва перед причастием, говорящая о простоте восприятия святости: «Помяни Господи, Церковь Твою, чтобы сохранить ее от всякого зла и усовершить в любви Твоей. И собери ее от четырех ветров, освященною в Царствие Твое, которое Ты уготовал ей. Ибо Твоя есть сила и слава во веки! Да приидет благодать и да прейдет сей мир! Осанна Богу Давидову! Если кто свят, то пусть приступает. Если же нет, то пусть покается. Маранафа (Ей, гряди, Господи! — С. Ф.) Аминь» [112].

«Если кто не свят, тот пусть покается» — вот святейшая простота первохристианства, потерянная нами. Святость — это то, в чем должно быть наше стояние [113] перед Богом. Мы в наше холодное время не хотим святости, боимся ее, не понимаем ее, а она есть всего только устремленность любви к Богу, и именно в разрешении для каждого из нас и для всей Церкви вопроса о святости лежит будущее и нас и Церкви. Не на международных съездах решается судьба и будущее христианства, а только в подвиге покаяния каждого и всех, в их Голгофе и воскресении, в их святости. И это опять–таки больше всего открывается в литургии, которая, по слову одного западного епископа (кардинала Монтини), есть «школа святости».