Последний из Двадцати (СИ) - Рок Алекс

Рун надеялся управиться раньше.

Он оказался на ногах раньше, чем она и убедился в правоте шальных мыслей. По ту сторону подъема ничего не было. Счастливица лишь рисует мир вокруг себя, или своей жертвы, но стоит той покинуть пределы — как он увидит абсолютное чёрное ничего.

Бестия, раскачиваясь с ноги на ногу, медленно поднималась. Ненависть внутри неё начала гаснуть, голову последнего из Двадцати тотчас же атаковали неуместные видения.

Бальзамом на старые раны они ложились на его душу, спеша унять, утешить, принять и понять. Он ошибался, так было нельзя, но вот сейчас, если он откроется ей — будет счастье…

В этот раз на неё набросился Рун. Схватив за худые плечи, чуя, как когти прошлись по щеке, едва не оторвали ухо, он в обнимку со счастливицей нырнул в пучины того самого ничего.

На миг перед ним открылась полнота чужого счастья. Новая игрушка, кожаный мяч, поцелуй матери, объятия влюблённых, жар первого соития. Чувства текли на него нескончаемым потоком, будто волной. Парню почудилось, что ещё мгновение — и он в нём захлебнётся.

Счастье было бесконтрольным, будто неподвластный, не приручаемый зверь. Каждого, кто имел неудачу угодить ему в лапы, он стремился разделать и изменить — на свой лад. Всунуть в красивой обёртке, карамельном фантике чуждую радость, выдать её за твою, заставить принять.

Мечтал ли когда-нибудь Рун жить среди черни, жениться на простушке и проводить с ней на сеновале одну ночь за другой? Или это лишь, то, что мудрецы стремятся выдать за счастье?

Будто скалолаз, чувствуя себя горным козлом, Рун скакал от одного видения к другому. Не люди — лишь дымчатые облики норовили бросить ему в спину брань, замахнуться кулаком, отрицательно качнуть головой. Словно настоящие, словно живые.

Рун казался здесь лишним. Словно злокозненный бес, он ломал игрушки в руках детских призраков, стремился развеять образ любимых на глазах тянущих к ним руки, калечил тех, кто только что избавился от недуга.

Счастье улыбок внутри особого мирка счастливицы спешило смениться горечью слёз и обид. Парень не оглядывался, но готов был поклясться, что бестия скачет по его душу верхом на чёрных псах злобы.

Её тоже швырнуло в единый поток чувств. Но там, где юный чародей был лишь ослабевшей лягушкой, что борется с течением, она сама обращалась в течение. Всесильная и всевластная, она наступала ему на пятки, с каждой его новой выходкой осознавая, какую свершила ошибку, решив открыться.

Наверно, когда-то в ней была любовь. Пощадивший её мальчишка, что так отважно — пусть и под мороком! — бился за неё начал приходить к ней во снах. Словно тень, будто фантом, его образ являлся в её мыслях, мешая и не давая сосредоточиться.

Став старше, она уже хотела лишь заполучить его — приручить, держать при себе. Любимая зверушка с капелькой свободы, с правом иногда глотнуть свежего воздуха — чтобы вновь боготворить только её! Чтобы вновь быть готовым принести в жертву всё — людей, друзей, родных, себя самого…

Вместо превознесения он принёс ей только боль. Проклятая вода, треклятая вода жгла, будто огнём. Перед глазами всё ходило ходуном, боль мешала не только прийти в себя, но и удерживать облик.

Полипы паразитов, сидящих на спине, что огромный горб беззвучно шипели. Мирные раньше, сейчас они норовили наказать её за непослушание и своеволие — всё, что ей требовалось, так это подселять их к людям, позволять пить их жизненные соки, а взамен они будут делиться с ней.

Помогут расти.

Помогут жить.

Сейчас они не помогали — мешались. Их разрозненные, малопонятные мысли заставляли её сбивать темп, обращать внимание на неважное, замедляли погоню. Словно став на одну сторону с юрким поганцем!

Осознав, как устроен её внутренний мир, он нырял из одной мечты в другую, оставляя после себя лишь боль и разруху. Он вредил — отчаянно, намеренно и зло. И крал, будто в самом деле что-то надеялся собрать из того, что удалось уволочь.

Сладкий запах добычи, исходящий от него заставлял её спешить. Я заставлю его любить, нет, я заставлю его смеяться, радоваться, я превращу его в ребёнка! Наказание, что она готовила ему за все проделки выстраивалось с каждым шагом. Она внушит ему столь чуждую мечту, что будет наслаждаться каждым мгновением. Его здравый смысл будет ловить реальность на страшном обмане, но от того только лучше.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Из любимого зверька Руну была уготовлена участь извечной игрушки.

Когда счастливица вывалилась туда, куда он её затащил, всё нутро тотчас же закричало о ловушке. Почуявшей неладно змеёй она бросилась назад, но поздно — чародей захлопнул дверь прямо перед её носом.

Внутри счастливицы забурлила кипучая ярость — как он смеет властвовать в её собственном мире?

Старый, ветхий, давно покинутый людьми дом. Когда-то здесь жила еда, счастливица помнила лучше, чем кто-либо. Она выпила их всех за неделю, если не раньше — юная и неопытная, тогда она ещё не умела тянуть удовольствие, не вызывая лишних подозрений. И не знала, что не стоит обращать игрушками тех, к кому время от времени захаживает маг.

Тогда её действиями говорил лишь голод и нужда.

То, что маг придёт за ней стало понятно не сразу — много позже, когда старик наведался в гости к еде, он нашёл лишь их улыбающиеся тела. Крысы хоть и были старательны в своём желании пожрать их, всё же оказались не столь усердны.

За голодом она познала страх. Маг был едой, но опасной, недоступной, чересчур острой едой. Игрушкой, что может ответить, куклой, способной обратить её саму в послушную марионетку. Она чуяла идущий от него дух силы и мощи, что он готов был обрушить на любого, кто осмелится заявить на него свои права.

Она не осмелилась. Страх щекотал её изнутри, загоняя под половицы, заставляя ползти по подполу, зарываться в кучу грязного тряпья — только чтобы он не нашёл.

Дом был горазд на ухищрения, то и дело подсовывая памяти то скрипнувшую не вовремя половицу, то стенающую от старости и на все лады дверь. Ей вспомнилась, как крошилась звенящая тишина под тяжестью шагов бородатого, не в меру спокойного, не тронутого ни тревогой ни скорбью старика. Каждый шаг будто длился вечность, а она дрожала — дрожала, когда он ворошил тряпьё, дрожала, когда он будто бы ушёл прочь — и вернулся через… сколько тогда прошло? Наверно, целая вечность. Счастливице завсегда было чуждо понятие времени.

Теперь она снова здесь. В месте, куда она предпочла бы никогда не возвращаться. Много после ей казалось, что голодая, скитаясь от одного дома к другому, гонимая и запуганная, единственное, что она делала, так это бежала как можно дальше от того места, где в глаза ей заглянула сама погибель.

Дважды.

Если бы мальчишка, теперь играющий с ней в прятки, тогда оказался чуточку твёрже, капельку отважней… во снах же ей мечталось наоборот. Капельку слабже, чуть трусливей — и уже тогда он стал бы её защитником. Тем, кто не даст в обиду, тем, кто готов видеть в ней полноправную повелительницу его воли.

Взамен она готова была не есть его до последнего. Люди странные существа, люди боятся играть с едой…

Яркий свет ударил ей в глаза, заставил отпрянуть. Мерзкий мальчишка приволок в её собственный кошмар то, чего там никогда не было.

Зеркала.

Словно по мановению чужой руки, с них слетали белесые, покрытые серой пылью покрывала. Любопытный, вездесущий лунный свет пробивался сквозь каждую щёлочку, бесстыдно осматривал её со всех сторон.

То, что зеркала, будто враг, окружили её со всех сторон она поняла лишь тогда, когда спиной врезалась в одно из них. Подскочила, резко развернулась, когтистая рука в момент оставила широкие полосы шрамов на отражающем её уродство стекле.

Зеркала смотрели на неё без презрения, упрёка и осуждения. Безразличные и бездушные, они отражали её неказистость во всей красе. Их равнодушие пробуждало внутри потаённую злобу и зависть: сколько бы она не рисовала счастье тем, кого ест, она никогда не сможет побывать в их собственной счастливой шкуре.