Большая грудь, широкий зад - Мо Янь

Он достал из-за пазухи свидетельство о браке, разорвал на куски, швырнул на землю и, сгорбившись, вышел со двора: со спины — старик стариком, одной ногой в могиле.

Глава 30

Старинные тёмные очки с алмазной полировкой Сыма Ку подарил своему почтенному наставнику господину Цинь Эру в день рождения, будучи на пике своей военной славы и власти. И вот теперь, нацепив на нос этот контрреволюционный подарок, Цинь Эр сидел за сложенной из позеленевших кирпичей кафедрой с учебником родной речи в руках и дребезжащим голосом тягуче зачитывал сочетания иероглифов. Шёл урок для первого набора разновозрастных первоклассников дунбэйского Гаоми. Тяжёлые очки учителя сползли на половину изогнутого крючком носа; с кончика носа свешивалась зелёная сопля. Казалось, она вот-вот упадёт, но почему-то не падала.

— Да ян да. — Большие козы — большие, — выпевал Цинь Эр. — На дворе стоял палящий июньский зной, а он восседал в чёрной бархатной шапочке с красной кисточкой и в чёрном стёганом халате.

— Да ян да! — вопим мы, стараясь произносить слова так же, как он.

— Сяо ян сяо. — Маленькие козы — маленькие, — заунывно выводит он.

На улице жарко и душно, в классе темно и сыро, мы все босиком и в коротких штанах и при этом обливаемся потом, а он сидит разодетый, но лицо мертвенно-бледное, губы посинели, будто озяб.

— Сяо ян сяо, — повторяем мы звонкими голосами.

В классе висит застарелый запах мочи, как в давно нечищенной овчарне.

— Да ян сяо ян шань шан пао. — Большие козы и маленькие козы бегают по горам.

— Да ян сяо ян шань шан пао, — повторяем мы.

— Да ян пао, сяо ян цзяо. — Большие козы бегают, маленькие козы блеют.

— Да ян пао, сяо ян цзяо, — опять повторяем мы.

Учитывая мой обширный опыт общения с козами, я знаю, что большая коза с длинным выменем бегать не может. Ей и ходить-то неудобно, какое там бегать! То, что маленькие козы блеют, вполне может быть, и то, что бегают, тоже возможно. Большие козы мирно пасутся себе на лугу, а козлята — те, да, бегают и блеют. Так и подмывало поднять руку и задать вопрос, но я не осмелился. Перед учителем всегда лежит линейка — специально, чтобы лупить по ладоням.

— Да ян чиде до. — Большие козы едят много.

— Да ян чиде до, — послушно повторяем мы.

— Сяо ян чиде шао. — Маленькие козы едят мало.

— Сяо ян чиде шао, — эхом откликаемся мы.

Тоже верно: большие козы конечно едят больше, чем козлята, а козлята, надо думать, едят меньше коз.

— Да ян да. Сяо ян сяо.

Так, козы наелись, начнём всё с начала. Пожилой учитель без устали продолжает читать, а класс уже начинает потихоньку бузить. Вот У Юньюй, восемнадцатилетний крестьянский сын, высоченный и здоровенный, просто жеребец. Его уже женили на вдове Лань Шуйлянь, торговке доуфу.[130] Она старше его на восемь лет, а уже ходит с выпирающим животом и скоро должна родить. Так вот этот будущий папаша вытащил из-за пазухи ржавый пистолет и втихаря прицелился в красную кисточку на чёрной шапочке господина Цинь Эра.

— Да ян пао, да ян… — Бабах!

По классу прокатился смешок. Учитель поднял голову и своими белёсыми бараньими глазками уставился на нас поверх очков. В них всё расплывалось, он почти ничего не видел. Потом снова принялся читать:

— Сяо ян цзяо… — Бабах! Это У Юньюй опять озвучил свой выстрел по качающейся красной кисточке. Класс так и грохнул, а учитель схватил линейку и хлопнул по столу, как судейский чиновник:

— Тишина! — И чтение возобновилось.

Со своего места тихонько встал семнадцатилетний сын крестьянина-бедняка Го Цюшэн. Он крадучись подобрался к кафедре, пристроился за спиной старика учителя, по-крысиному закусил выступающими передними зубами нижнюю губу и, как заправский миномётчик, стал будто бы закладывать мину в иссохшую голову учителя, как в ствол миномёта. А потом «выстрелил». Что тут началось! Класс просто покатывался со смеху. Верзила Сюй Ляньхэ колотил по столу, а пухлый коротышка Фан Шучжай раздирал лежащую перед ним книгу, швырял вверх обрывки, и клочки сероватой бумаги кружились в воздухе, как бабочки.

Цянь Эр беспрестанно стучал по столу, но утихомирить разошедшихся учеников не удавалось. Он оглядывал класс поверх очков, пытаясь понять, в чём дело. Го Цюшэн продолжал свои чрезвычайно оскорбительные для учителя телодвижения, ученики же — а ведь всем уже больше пятнадцати! — вопили как сумасшедшие. Случайно Го Цюшэн задел ухо старика, тот резко обернулся и застал обалдуя на месте преступления.

— Отвечай урок! — сурово потребовал учитель.

Го Цюшэн стоял у кафедры, сама покорность и наивность, но на лице то и дело проскальзывала наглая ухмылка. Он вывернул нижнюю губу так, чтобы губы выпирали, как пупок; прикрыл один глаз и скосил рот на сторону, потом напрягся и пошевелил ушами.

— Отвечай урок! — сердито повторил Цинь Эр.

— Да нян да. — Большие бабы большие. Сяо нян сяо. — Маленькие бабы маленькие, — выдал Го Цюшэн. — Да нян чжуйчжэ, сяо нян пао. — Большие бабы догоняют, маленькие удирают…

Класс взорвался бешеным хохотом. Цинь Эр поднялся, опираясь о край кафедры. Седая бородка подрагивала, губы тряслись:

— Негодный юнец! Негодникам учение не впрок!

Старик потянулся за линейкой, схватил руку Го Цюшэна и прижал к столу:

— Негодный юнец! — Бац! Он свирепо вытянул Го Цюшэна по ладони, и тот резко вскрикнул. Глянув на него, Цинь Эр снова занёс было линейку, но рука у него вдруг словно застыла в воздухе: на лице Го Цюшэна появилось вызывающе-дерзкое выражение люмпен-пролетария, чёрные глаза обесцветились, в них сквозила ненависть. В смятенном взоре учителя читалось поражение, рука с линейкой бессильно упала. Что-то бормоча себе под нос, он снял очки, положил в металлический футляр, обернул его куском синей ткани и сунул за пазуху. Туда же последовала и линейка, которой он когда-то лупил Сыма Ку, этого смутьяна, врага рода человеческого. Затем снял шапочку, поклонился Го Цюшэну, поклонился всему классу и дребезжащим голоском, вызывавшим одновременно и жалость, и отвращение, возгласил, используя выражения классического литературного языка:

— Цинь Эр — неисправимый глупец, господа. Переоценил свои возможности, как богомол в тщании остановить колесницу. Должен бы покинуть мир сей, но увы. А цепляющийся за жизнь старец всё равно что тать. Провинности мои велики, прошу у всех прощения!

Он почтительно сложил руки перед животом, помахал ими несколько раз, потом согнулся в глубоком поклоне, как варёная креветка, и, легко ступая, мелкими шажками вышел из класса. Донеслось его чуть слышное покашливание. На этом урок закончился.

Следующим был урок музыки.

Наш учитель музыки, та самая присланная из уезда Цзи Цюнчжи, ткнула концом указки в только что написанные на доске два больших иероглифа «инь» и «юэ»[131] и громко сказала:

— Начинаем урок музыки. Учебных материалов нет, все материалы здесь, здесь и здесь. — И она указала себе на голову, грудь и живот. Потом повернулась лицом к доске и, выводя на ней иероглифы, продолжила: — Понятие «музыка» включает в себя много чего. Игра на флейте, на хуцине, напевание какого-то мотивчика, исполнение арии из оперы и так далее — всё это музыка. Сейчас вы не понимаете, но, возможно, когда-нибудь поймёте, что петь — значит воспевать что-либо, но далеко не всегда. Пение — одно из важнейших музыкальных занятий, а для нашей отдалённой деревушки, можно сказать, главное содержание уроков музыки. Сегодня мы разучим песню.

Она продолжала писать и говорить, а я смотрел в окно. Оно выходило в поле, и я видел, с какой завистью смотрят в сторону школы сын контрреволюционера Сыма Лян и дочь предателя китайского народа Ша Цзаохуа, которым не разрешили ходить в неё. Они пасли коз, стоя по колено в траве, а за ними высились подсолнухи — с толстыми стеблями, мясистыми листьями и ярко-жёлтыми цветками. Большие головы подсолнухов глядели печально, созвучно тому, что творилось в моей душе. Я косился на эти сверкающие глазёнки и с трудом сдерживал слёзы. Оглядывая окно, на скорую руку сколоченное из толстых ивовых стволов, я представлял себе, что превращаюсь в жёлтенькую хуамею, вылетаю на волю, окунаясь в золотистые лучи полуденного июньского солнца, и опускаюсь на один из этих подсолнухов, где полно тли и божьих коровок.

— Сегодня мы будем разучивать песню под названием «Песнь освобождению женщины».

Учительница нагнулась и, выставив округлый, как у кобылки, зад, стала быстро дописывать в низу доски последние строчки. И тут прямо в этот соблазнительный зад угодила пролетевшая мимо меня стрелка с перьями на хвосте и головкой, смазанной клейким варом из персикового дерева. По классу прокатился злорадный смешок. Сидевший сразу за мной стрелок, Дин Цзиньгоу, с важным видом помахал пару раз бамбуковым луком и поспешно спрятал его. Учительница отцепила стрелу, осмотрела, усмехнулась и бросила на кафедру, где та покачалась и застыла.