Большая грудь, широкий зад - Мо Янь

Четвёртая пара грудей походила на норовистых перепёлок с бурым оперением и толстыми, короткими, мощными шеями. Все ладони мне заклевали, тыкаясь в них своими крепкими клювами.

В пятой паре, похоже, укрылись два пчелиных роя. Стоило до этих грудей дотронуться, как внутри сразу загудело. Из-за всех этих старавшихся вырваться наружу пчёл груди гак раскалились, что аж ладони покалывало, когда я посылал им наилучшие пожелания.

Пар сто двадцать грудей прошло через мои руки в тот день. Самые разнообразные ощущения накладывались одно на другое и отпечатывались в сознании как книга, которую можно листать страница за страницей. Но все эти чёткие впечатления в конце концов спутала Единорог. Она пронеслась по хранилищам моей памяти, устроив там целое землетрясение, подобно дикому буйволу, ворвавшемуся на огородные грядки.

Продолжая исполнять обязанности снежного принца, я выставил свои опухшие руки с уже сниженной чувствительностью в ожидании следующей пары грудей. Грудей не было, зато послышалось невероятно знакомое хихиканье. Красное лицо, алые губы, чёрные бусинки глаз… И тут в памяти всплыла Одногрудая Цзинь, эта любвеобильная молодуха. Наконец моя левая рука коснулась большущей правой груди, правая же нащупала пустоту — неопровержимое доказательство, что передо мной она, та самая Лао Цзинь. После того как её чуть не расстреляли на собрании по классовой борьбе, эта чувствительная вдовушка, владелица лавки ароматических масел, выскочила за Фан Цзиня по прозвищу Одноглазый Попрошайка, последнего бедняка в деревне, у которого не было ни кола ни двора, и теперь считалась женой беднейшего крестьянина. У мужа один глаз, у неё одна грудь — вот уж поистине рождены друг для друга. На самом-то деле Лао Цзинь вовсе не старая, и среди мужской половины деревни ходили разговоры об её особых способах любовных утех. Даже я не раз слышал об этом, хоть ничего и не понял. Моя левая рука уже лежала на её груди, когда она своей левой рукой положила на неё и мою правую, и вот я уже обеими руками держу её исключительного размера грудь, потрясённый тем, какая она тяжеленная. Она водила моей рукой, чтобы я прощупал каждый цунь этого исполина, этот одиноко возвышающийся у неё с правой стороны горный пик. Наверху это был пологий горный склон, в нижней половине он завершался чуть свешивающейся полусферой. Более тёплой груди — как пышущий жаром петушок, которому сделали прививку, — я ещё никогда не касался: она чуть ли не искрила. И какая гладкая! А если бы не столь жаркая, казалась бы ещё глаже. Полусфера имела форму перевёрнутой рюмки, а на ней торчал чуть вздёрнутый сосок. То твёрдый, то мягкий, он походил на резиновую пулю. По рукам растеклось несколько капель прохладной жидкости, и я вдруг вспомнил, что рассказывал в подвальчике, где плели соломенные сандалии, коротышка Ши Бинь, который ездил далеко на юг торговать шёлком. По его словам, Лао Цзинь женщина, истекающая соком, как папайя: чуть тронь — и сразу выступит белый сок. Эта папайя на грудь Лао Цзинь похожа, что ли? Никогда не видывал, но в моём представлении штуковина эта сколь отвратительна, столь и притягательна. И вот из-за Одногрудой Цзинь исполнение снежным принцем своих обязанностей пошло наперекосяк. Руки, словно губка, вбирали тепло её груди, да и она, похоже, получала немалое удовольствие от моих ласк. Похрюкивая, как поросёнок, она вдруг схватила меня за голову и прижала к груди, опалив мне лицо. «Сыночек, милый… Милый ты мой…» — раздалось еле слышное бормотание. Всё, правила снежного торжка нарушены. Одно сказанное слово — жди беды.

На пустыре перед хижиной даоса Мэня остановился зелёный джип. Из него выскочили четверо бойцов службы безопасности в форме хаки с белыми нашивками на груди. Двигались они стремительно и ворвались в дом как большие дикие кошки. Через пару минут они уже толкали перед собой старика-даоса с серебристыми наручниками на руках. Он горестно глянул на меня, но ни слова не сказал и покорно забрался в джип.

Три месяца спустя Мэнь Шэнъу, главу реакционной даосской организации, шпиона, передававшего световыми сигналами со склона горы тайные сообщения, расстреляли в уездном центре у моста Дуаньхуньцяо.[129] А слепому псу размозжил голову снайпер, когда тот бежал по снегу за джипом.

Глава 29

Громко чихнув, я проснулся. На стенах плясали блики от лампы, возле неё сидела матушка и мяла золотистую шкурку хорька. На коленях у неё лежали большие синеватые ножницы, а в руках подпрыгивал роскошный пушистый хвост. На скамье у кана сидел человек в армейской форме с чумазой обезьяньей мордочкой и мучительно чесал изуродованными пальцами седую голову.

— Ты, наверное, Цзиньтун? — нерешительно проговорил он, бросив на меня взгляд лаково-чёрных глаз, излучавших жалкий тёплый свет.

— Цзиньтун, это твой… твой старший двоюродный брат Сыма… — проговорила матушка.

Так это Сыма Тин. Несколько лет не показывался, вот, значит, какой стал. И куда только подевался тот даланьский голова, что стоял, полный сил и энергии, на сторожевой вышке! И куда делись его пальцы, ярко-красные, как морковки?

Когда таинственные всадники пробили головы Сыма Фэн и Сыма Хуан, Сыма Тин уже выскочил из кормушки для мулов в нашей западной пристройке, как выпрыгнувший из воды карп. Барабанные перепонки разрывал резкий треск выстрелов, и он заметался перепуганным осликом, наматывая круг за кругом по дорожке возле жёрнова. По проулку волной прилива прокатился топот копыт. «Надо бежать, — мелькнула мысль в голове, облепленной пшеничной шелухой, — нельзя прятаться здесь и ждать, когда убьют». Он перелез через невысокую южную стену двора и свалился враскоряку на кучку собачьего дерьма. В тот самый момент из проулка донёсся шум шагов. Он торопливо подполз на четвереньках к скирде старого сена и укрылся в ней. В скирде сидела только что отложившая яйцо наседка с красным гребешком. Тут же под грубыми, тяжёлыми ударами затрещали ворота. Затем у стены появились несколько верзил в чёрных масках. Своими ножищами в матерчатых тапках с многослойной подошвой они начисто вытоптали сухую траву под стеной. У всех в руках поблёскивали воронёные стволы «маузеров». Действовали они нагло, уверенные в своей безнаказанности, и перемахнули через стену, как стая чёрных ласточек. С виду эти громилы напоминали телохранителей, что с мрачным видом окружают важную персону. Поначалу было непонятно, зачем им понадобилось скрывать лица, но потом, когда до него дошли вести о смерти Сыма Фэн и Сыма Хуан, в затуманенном мозгу появился крошечный просвет и, похоже, многое встало на свои места. Они двинулись дальше, в глубь двора, а Сыма Тин зарылся головой в сено, как страус, и стал ждать, чем всё закончится.

— Младший брат — это одно, а я — другое, — говорил Сыма Тин склонившейся у лампы матушке. — Мы, сестрица, всегда смотрели на вещи каждый по-своему.

— Тогда будем называть тебя старшим дядюшкой, — сказала матушка. — Цзиньтун, это твой старший дядюшка Сыма Тин.

Прежде чем снова погрузиться в глубокий сон, я увидел, как Сыма Тин достаёт из кармана поблёскивающую золотом медаль и передаёт матушке.

— Боевыми заслугами я уже загладил свою вину, сестрица, — тихим, сдавленным голосом застенчиво проговорил он.

Выбравшись из скирды, Сыма Тин под покровом ночи покинул деревню. Через две недели его забрали в роту носильщиков, в пару к молодому смуглолицему парню.

Он бубнил про свои приключения, похожие на сказку, как мальчишка, который плетёт всё подряд, лишь бы оправдать то, что натворил. Матушкина голова покачивалась в золотистом свете лампы. Уголки рта у неё чуть приподнялись в подобии язвительной усмешки.

— Всё, что я говорю, чистая правда, — обиделся Сыма Тин. — Не веришь, вижу. А эту медаль я сам, что ли, сделал? Чуть голову не сложил, чтобы получить её.

Под клацанье ножниц по хорьковой шкурке раздался голос матушки:

— Никто и не говорит, что это неправда, брат Сыма.

Сыма Тин и смуглолицый парень, спотыкаясь, бежали по полю. На носилках у них лежал раненный в грудь командир полка. Над головой кружили самолёты. Пули и снаряды расчерчивали ночное небо яркими хвостами, сплетаясь в одну плотную, постоянно меняющуюся сетку огня. Вспышки от разрывов подрагивали зеленоватым сиянием, как молнии, и освещали выступающие межи рисовых полей и сами замёрзшие поля, урожай с которых был уже собран. Ополченцы с носилками разбрелись по полю, кидаясь сами не зная куда. В ночном холоде и мраке то тут, то там раздавались отчаянные вопли раненых. Командир ополченцев, коротко стриженная женщина, стояла на меже с прикрытым красным бархатом электрическим фонариком в руках и громко кричала: «Без паники! Без паники! Раненых берегите…» Голос её скрипел, как гравий под подошвами. Шея обмотана засаленным платком, талия стянута кожаным ремнём, на нём две гранаты с деревянными ручками и эмалированная кружка. Огонь, а не баба. Днём она носилась туда-сюда в своей коричнево-красной куртке, порхала, словно не вовремя залетевшая на передний край пёстрая бабочка.