Дымовое древо - Джонсон Денис

– Так точно, сэр.

– Я старый вэвээсник, но и пехоту уважаю.

– Я вас знаю, сэр. Я из разведотряда «Эхо».

– Быть пехотинцем – это почётно.

– Нет оснований вам не верить.

– Если вскочит у тебя когда-нибудь бородавка, так ты надрежь её бритвой и десять минут подержи в рисовой водке.

– Есть, сэр, так и сделаю, сэр.

– Да, всё так. «Эхо». Ну конечно! Ты же мой туннельный ползун – с тех пор, как я потерял «кучи-кути».

– Ну, я-то спустился в парочку туннелей, да и всё на этом как будто. В три туннеля.

– Это уже кое-что. Бог, говорят, троицу любит.

– Так это ведь немного.

– Господи Иисусе, ты самый здоровенный туннельный ползун из тех, кого я видел.

– Не такой уж я и здоровенный.

– Для туннелей – да.

– Сэр, знаете про сержанта Хармона?

– Он ранен, насколько я понимаю.

– Так точно, сэр, парализован по самую шею.

– Парализован. Господи Иисусе!

– По самую шею. Разорвало его снизу доверху.

– Очень жаль, чёрт побери!

– Я собираюсь перейти в «дальнюки». Думаю наказать этих уродов.

– Нет стыда в том, чтобы ненавидеть, сынок, мы же на войне.

– Я вам не сынок.

– Что ж, прости за такую бесцеремонность.

– Сегодня вечером я собираюсь нажраться в сопли.

– Сочувствую твоей утрате. Сержант – славный парень.

– Куда делись «кути», сэр?

– Они стали мне бесполезны. Пара человек уехала домой. Всю ПЗ придётся сворачивать. Больше никаких «кути». Больше никаких вертушек.

– Так я и думал. То-то вас довольно давно не видно.

– Рушится всё. Что на родине, что за границей. На родине-то, небось, моя жена и дочурка трахаются с одним и тем же хахалем – мулатом, битником, активистом-пацифистом.

– Я бы с тем же успехом прибился к этому бардаку.

– Прости. Я пьян, мне нехорошо, я тебя смущаю… Так, о чём это я… Да, о ненависти же. Да, сэр! Сперва нас влечёт на подвиги любовь к родине, но рано или поздно ключевым мотивом становится отмщение.

Джеймс полагал, что полковник понимает, о чём он говорит. Перед ним был толстозадый штатский, рассуждающий о сведении бородавок, – и одновременно с этим живая легенда, прожившая жизнь, полную крови, войны и женщин.

– Ты в туннельную учебку ходил?

– Никак нет.

– Хочешь, мы тебя туда отправим?

– Хочу обучиться на «дальнюка».

– Сколько ты уже здесь?

– Уже месяц как на втором сроке службы. Служу второй год.

– Если пройдёшь обучение, тебя, вероятно, захотят оставить и на третий.

– Нормально. А ещё можно вас попросить уладить эту петрушку с самоволкой?

– С самоволкой?

– Я отсутствую в части три недели, вот какое дело.

– Ну, первым делом завтра же вернись к себе во взвод.

– Есть, сэр.

– Отмойся и возвращайся.

– Завтра же. Есть, сэр.

– А там мы всё уладим и отправим тебя на обучение в РПДД.

* * *

Летние дожди обошли Каокуен стороной. Впрочем, сегодня дождь всё-таки был.

Шкип шёл пешком в одиночку несколько километров от деревни, которую посетил с père Патрисом. Было уже почти десять утра – если верить авиационным наручным часам, подарку полковника, полученному в далёком детстве… Был убит Мартин Лютер Кинг. Был убит Роберт Кеннеди. Северная Корея до сих пор держала в заложниках американский военный корабль вместе с экипажем.[96] На базе в Кхешани попали в осаду морпехи, в общине Сонгми пехота подчистую вырезала население одной из местных деревушек, а по улицам Чикаго маршировали уверенные в своей праведности лохматые идиоты. Среди этих волосатиков кровавый провал январского Тетского наступления прогремел как «духовная победа». Затем, в мае – второй всенародный удар, более вялый, но почти такой же резонансный. Шкип пожирал глазами «Тайм» и «Ньюсвик» и видел там все факты, изложенные чёрным по белому, и всё же события эти казались каким-то вымыслом, небывальщиной. Клементс, что в штате Канзас, оставался таким, каким и был, в этом можно было не сомневаться; единственным событием в Клементсе, что в штате Канзас, мог стать только приход лета вместе со стрёкотом саранчи, щебетом желтушников да доносящимися откуда-то ароматами свежего хлеба, мыльной пены и скошенной люцерны – блистательной действительности его детства. Всё это было, да сплыло, причём сплыло самым бестолковым образом – нет, не детство, скорее сплыл он сам. Его услали в захолустье, оголили и преобразили. Растоптали и обратили в чужую веру, если на то пошло. Он любил воспоминание и сражался за это воспоминание. Мир, наследующий это воспоминание, имел право – он не мог этого не видеть! – незримо пробивать себе путь к зверски убитым идеалам. Тем временем окружающий воздух мерцал от наплыва роя мельчайших насекомых. Ближе к земле фауна крупнела – утки и куры, ребятишки, собаки, кошки, крохотные пузатые поросята… Шкип выехал на заднем сиденье мотороллера священника, выслушав множество рассказов от разрозненных прихожан. Из всех из них записал он одну-единственную сказку от какой-то старушки-католички, давней подруги священника. Père Патрис продолжил путь на запад, тогда как Шкип отправился домой на своих двоих.

Полчаса назад его застал дождь, и он укрылся под навесом крошечной лавчонки – морщинистый папа-сан с изысканной томностью курил сигарету и не нашёл для гостя и пары слов. Когда Шкип ему улыбнулся, старческое лицо разошлось в ответной восторженной улыбке, полной совершенно здоровых на вид зубов. Гроза пролилась на землю ревущим, но безобидным ливнем, который, впрочем, прервали жуткие порывы ветра – они трепали растительность и покрывали рябью большие лужи на проезжей части. Шкип купил себе прохладительный напиток «Намбер-ван» с каким-то из многочисленных неопределимых вкусов и тут же жадно выпил. Обратился к старику по-английски:

– Знаете, о чём я думаю? Я думаю, что я, наверно, слишком много думаю.

Дождь прекратился. Через дорогу от них перед домиком молодая женщина играла с ребёнком в «ку-ку» – ребёнок только недавно научился ходить и теперь неловко пошатывался на цыпочках, а его сестрёнка, девочка лишь немногим старше, вертелась рядом в каком-то одиноком импровизированном танце, одновременно взмахивая обеими руками, и все трое улыбались так, будто и не было всего остального мира за пределами их маленького счастья.

Тем утром его очень тронула сказка, которую он узнал, а начиналась она так:

– Давным-давно когда-то была война; один солдат оставил дома жену и сына-младенца и отправился защищать родную землю. Молодая жена присматривала за домом, за садом и за ребёнком. Каждый вечер на закате становилась она на берегу реки, что протекала у них за хижиной, и смотрела вдаль – когда уже покажется на реке парус, а под парусом приплывёт к ним обратно любимый муж…

Как-то ночью на их маленький домик обрушилась буря – срывала крышу, стучала в стены. Ветром задуло светильник, и малыш в ужасе разрыдался. Мать прижала его к груди и вновь зажгла фонарь. В это время её тень упала на стену у дверного проёма, а она показала на неё и сказала сыночку, утешая его горе: «Сегодня ночью нам нечего бояться – видишь? В дверях стоит папа». Тень немедленно успокоила ребёночка. Каждый последующий вечер, когда возвращалась молодая жена домой, постояв в последних лучах солнца на берегу да попечалившись о муже, что всё никак не возвращался домой, сынишка звал папу, а она зажигала светильник, и ребёночек каждый вечер кивал тени на стене, говорил: «Доброй ночи, папа!» и безмятежно засыпал.

Когда вернулся наконец солдат в свою маленькую семью, у жены чуть сердце не разорвалось от радости, и она разрыдалась. «Надо поблагодарить наших предков, – сказала она ему. – Приготовь-ка алтарь и проследи за сыном, ну а я раздобуду еды для благодарственного обеда».

Оставшись наедине с ребёнком, говорит мужчина: «Иди ко мне, я твой отец». А ребёночек и отвечает: «Ты не мой папа. Папы сейчас тут нет. Но каждый вечер папа приходит, и я желаю ему доброй ночи». Как услыхал солдат такие слова, так и пропала в его сердце вся любовь.