Дневники, 1915–1919 - Вирджиния Вулф

этого возраста. В воскресенье у нас обедали Элиоты, Уолтер и Марджори; я развлекала себя наблюдением за тем, каким резким, узколобым и упрямым стал Элиот, с тех пор как он невзлюбил меня. Жена[1138] Элиота — обессилевшая, пожилая, измученная женщина — с облегчением обнаружила Уолтера Лэмба с его историями о короле; он и правда показался им обоим идеалом мужественности. Гамбо, как обычно, была энергичной и властной. Я пыталась найти няньку для ребенка Нессы и потерпела неудачу. В понедельник я ходила в «Times» поговорить с [Брюсом] Ричмондом — неугомонным жизнерадостным коротышкой, который запрыгивал на стул, чтобы посмотреть на дорогу сквозь жалюзи, и гонял ногами по комнате листок бумаги. Он предлагал множество разных домов в Корнуолле. Вчера явился Дезмонд и рассказал нам странную историю об Элизабет Асквит и Хью Гибсоне[1139], на которую сейчас нет времени, но поразительно, что еще два года назад она якобы не знала о физиологии полов.

12 апреля, суббота.

Краду очередные 10 минут у «Молль Флендерс[1140]», которую я не смогла осилить вчера в соответствии со своим графиком, поддавшись желанию немедленно закрыть книгу и поехать в Лондон. Зато я посмотрела на город глазами Дефо, в частности на белые церкви и дворцы с моста Хангефорд[1141]. Его глазами я смотрела на продающих спички старух, а грязная девица, огибавшая по тротуару Сент-Джеймс-сквер, казалась мне сошедшей со страниц «Роксаны» или «Молль Флендерс». Да, только великий писатель мог так впечатлить меня 200 лет спустя. Великий-то великий, а вот Форстер, например, никогда его не читал! Встретила его у Лондонской библиотеки, когда он мне помахал. Мы обменялись крепким дружеским рукопожатием, и все же я постоянно чувствую, что он как будто сторонится меня, умную и современную женщину. Ощутив это вновь, я велела Форстеру почитать Дефо и отправилась дальше по своим делам, купив по дороге еще один его том в «Bickers[1142]». Встретила в Клубе Аликс в новом весеннем наряде; выглядит она теперь счастливее, будучи хозяйкой дома на Гордон-сквер 41, где должен остановиться Джеймс, хотя утверждает, что там уже обустроились несколько смуглых бразильцев. Домой мы вернулись с Л., прогулявшись прекрасным теплым вечером по мосту Хангефорд и думая, как я уже сказала, о Дефо. Л. сейчас идет выступать перед сингальцами[1143], а Герберт [Альберт Лоуренс] Фишер ошеломил нас приглашением на завтрашний обед. Еще мы были в Кью и видели цветущие магнолии.

17 апреля, четверг.

На следующий день мы наслаждались цветущими магнолиями с самим министром образования [Г. А. Л. Фишер]. Он представляет собой странную смесь аскета и светского человека. Худощавый замкнутый мужчина теперь ослеплен должностью, а вся его образованность и культура сметены энергичными деловыми людьми. Он принес Уинстону [Черчиллю] дань уважения с тем же успехом, с каким ослепленный мотылек приносит ее лампе. Кажется, будто он ничего не видит ясно или же некое чувство ответственности затыкает ему рот и не дает говорить то, что думаешь. Герберт мычит и хмыкает в ответ на простые вопросы и бормочет что-то хриплым шепотом, таким же бестелесным и расплывчатым, как и он сам. У него вид изношенного и полузабытого ученого, подлатанного портными и пытающегося изо всех сил перенять спокойную манеру поведения правящих. Это его рабочий образ. В частной жизни он добрый и даже нежный джентльмен, простой по натуре, хотя и запятнанный не то Оксфордом, не то наследственной по линии Фишеров, высокомерной поверхностной манерой, заставляющей его вести себя как горожанин, почему-то принижающий искусство, литературу и все остальное, кроме политики. Раньше это раздражало меня, а теперь просто забавляет. Он давно перешел теневую черту, и его сарказмы, похоже, обращены к призракам. Все умные чиновники, даже бедный старина Голди, кажутся лишенными сходства с людьми и вынужденными болтать без умолку да так увлекательно, словно они заключили бессрочный контракт на развлечение правителей. Надо отдать должное Г. А. Л. Фишеру за то, что он не задирает нос, получив власть без каких-то особых личных заслуг. Мы отвели его в Кью, где болтали об Оксфорде и Уолтере Патере[1144], о гениальности Честертона[1145] и Джорджа Мура, чтобы отвлечься от политики. Ему тоже нравится природа, и он сравнил Темзу под ливнем с картиной из Лувра. Несколько минут он неподвижно стоял на берегу, впитывая образ, но не как человек, привыкший смотреть на вещи, а скорее коллекционируя их на благо своей души. То же было и с бутонами магнолий в Кью.

Мы пригласили на ужин Оливера [Стрэйчи] и Инес [Фергюсон]. Подобно людям в парах, они должны быть связаны друг с другом, но мне трудно понять, что именно объединяет его с ней. Возможно, воодушевление, своего рода профессиональная бойкость. А еще она, похоже, читает современную поэзию и может излагать свое мнение так, будто оно ее собственное. Я становлюсь немного подозрительной, и не только из-за своего интеллектуального снобизма, при виде дешевой неоригинальной молодой женщины, работающей на Оксфорд-стрит, живущей в Харроу[1146] и увлеченной «Робинзоном Крузо». Ее лицо, в отличие от всех «короткостриженок», показалось мне вульгарным и неприятным. Однако не стоит забывать, что Оливеру уже под пятьдесят (седые виски, резкость суждений и склонность огрызаться), поэтому выбор у него далеко не так широк, как раньше. Сколько ни ругай Стрэйчи, их ум остается для меня источником бесконечной радости, такой сверкающей, подлинной и живой. Нужно ли говорить, что я запасаю качества, которыми восхищаюсь больше всего, для людей, не являющихся Стрэйчи? Я так давно не виделась с Литтоном, что мое впечатление о нем слишком сильно зависит от его работ, а статья о леди Эстер Стэнхоуп была не из лучших[1147]. Я могла бы с легкостью заполнить всю страницу сплетнями о статьях в «Athenaeum», поскольку вчера пила чай с Кэтрин, пока Марри, смурной и молчаливый, сидел рядом и оживлялся лишь тогда, когда мы говорили о его работе. У него уже появилась родительская ревность к своему детищу. Я старалась быть честной, словно честность — часть моей философии, и высказалась о том, насколько мне не понравилось «Пение птиц» Гранторти[1148], статья Литтона и т. д. Мужская атмосфера приводит меня в замешательство. Неужели они не доверяют мне? Презирают? И если да, то зачем сидят и терпят всю встречу? По правде говоря, когда Марри произносит ортодоксальные, чисто мужские речи, например об Элиоте, принижая мое желание выяснить, что именно он обо мне говорил, я не опускаю руки, а думаю о том, насколько же