Литературные заметки. Книга 1 ("Последние новости": 1928-1931) - Георгий Адамович

Ни для какого писателя не является ни умалением, ни возвеличением его то, связан ли он с данной эпохой, обращен ли к ней — или нет. Каждому свое, каждому — его очередь. При безграничном восхищении Пушкиным можно все-таки утверждать, что сейчас очередь не его… Но тут поднимаются со всех сторон крики ужаса и негодования, — лицемерного или искреннего, не берусь судить, — которые надо отнести на счет своеобразной болезни нашей здешней критики. Болезнь появилась давно, но здесь дошла до апогея: ее практический результат есть запрещение рассуждать о Пушкине, ибо все будто бы Пушкиным начинается, все им кончается, все тайны и бездны им постигнуты и остается на веки веков только его изучать и постигать. «Нет Бога кроме Бога» и нет литературного божества кроме Пушкина, нет другого «солнца» в русской литературе. Почитаешь Гершензона и узнаешь, что даже «Домик в Коломне» и даже, кажется, «Граф Нулин» должны быть причислены к глубочайшим, таинственнейшим созданиям мировой поэзии. А возьмешь потом книгу Пушкина — и находишь нечто остроумнейшее, предельно талантливое, предельно прелестное, но, правду сказать, на «Фауста» или «Божественную комедию» нисколько не похожее. В течение полувека после смерти Пушкина – о нем судили здраво и верно, за некоторыми исключениями, конечно. Потом началось вычитывание несуществующего, «игра фантазии», достигшая патологического расцвета с приходом символистов, — а теперь неожиданно соединившаяся с общим «хранением заветов», так что всякая свободная мысль о Пушкине или даже повторение того, что в двух-трех проницательнейших статьях своих о Пушкине сказал Белинский, приравнивается к посягательству на всю русскую культуру. К этому прибавляется «пушкинизм» — явление само по себе полезное, достойное всяческого уважения и сочувствия, но странно одинокое в нашей науке, развитием и усилиями своими оттеняющее отсутствие «лермонтовизма» или «гоголизма». К этому прибавляются и постоянные, скорей всего механические упоминания одного только имени Пушкина там, где надо было бы назвать имена и других наших писателей и безоговорочные прославления его в ущерб им. Еще совсем недавно, почти на днях, один видный здешний журналист, — сам писатель притом, – мимоходом заметил, что «Пиковая дама» есть лучшее создание русской прозы. (Может быть, он сказал «величайшее» или «совершеннейшее», не помню точно, но общий смысл был «лучшее».) Думаю, что многие развели руками, прочтя это… Как, после Толстого и Гоголя, или хотя бы после «Тамани» и « Княжны Мэри», где в чтении все время останавливаешься, пораженный будто над какими-то новыми невиданными россыпями, – «Пиковая дама», эта восхитительная, скользящая, словно фарфоровая безделушка есть все еще лучшее, что создано в русской прозе? По какому признаку определяется в этой оценке величье или достоинство творчества? Надо отметить, что никогда еще так отчетливо не утверждалось первенство внешней законченности над внутренним богатством, — или вещи над духом.

Все это служит плохую службу Пушкину. Все это заставляет вспомнить признание Блока, что его научили опять любить Пушкина не Брюсов, Щеголев, Морозов и т. д., а футуристы, как известно, Пушкина бранившие. Все это углубляет и питает обиду за Лермонтова и обращает многие современные сознания именно к нему, вечному пушкинскому сопернику. А Пушкин? Его, конечно, не «убьют второй раз пушкинисты», как опасается И. А. Бунин. Но ни они, ни хитрейшие истолкователи его стихов и прозы не сделают из Пушкина того, чем он не был: «пророком», «провидцем», «взрывателем будущего» из художника, еще удержавшего в мире восемнадцатый век, еще пытавшегося отвратить страшившее его неотвратимое, духовное и материальное «расползание» николаевской игрушечно-стройной России. Пушкин остается «прекрасной звездой», на которую глядишь с изумлением именно в силу недосягаемости ее, в силу непостижимости для нас – теперь, по крайней мере, – ее торжественного, ровного и чистого сияния.

Но не весь наш свет от нее.

< «ГИДРОЦЕНТРАЛЬ» МАРИЭТТЫ ШАГИНЯН>

Если держаться принципа, что здесь, в эмиграции, критик должен говорить лишь о тех советских книгах, которые он может «порекомендовать» читателю, то о «Гидроцентрали», длиннейшем романе Мариэтты Шагинян, говорить не следовало бы.

Произведение это очень серое и очень скучное. Каюсь, пока «Гидроцентраль» печаталась в одном из московских журналов, я несколько раз пробовал читать ее, но тщетно: сохранить в памяти от номера к номеру всю эту толчею лиц, слов и действий, всю эту бескостную путаницу, всю эту «кашу» бывало невозможно. А перечитывать роман каждый раз с начала казалось незаслуженным наказанием. Этим летом «Гидроцентраль» вышла отдельной книгой: в таком виде ознакомиться с ней легче. Но все-таки чтение романа Мариэтты Шагинян — занятие томительное, и если «Гидроцентрали» мы должны уделить внимание, то лишь по внешним причинам, или, как говорится, «в порядке осведомления»: этому произведению советская критика придает огромное значение, считает ее вещью, на которой начи­нающие писатели должны учиться и по которой им следует «равняться». «Гидроцентраль» — «одно из крупнейших произведений всей советской литературы», приветствовал в «Литературной газете» появление романа Шагинян критик Селивановский, адъютант властителя дум – Авербаха. «Роман отличается глубокой продуманностью…» не вступая в эстетические споры, не возражая насчет «продуманности», попробуем понять, почему Мариэтта Шагинян удостоилась тех высоких одобрений, которых столь многие в Москве столь усердно и безуспешно добиваются.

Вопрос об искренности ее нас мало интересует. Искренность Мариэтты Шагинян под большим сомнением, но не такая это крупная писательница, чтобы ее моральная чистота или податливость заслуживали отдельного разбора. Бог с ней! — хочется сказать: не она первая прислуживается, не она последняя. Лет шесть-семь тому назад Мариэтта Шагинян изрекла замечательный афоризм: — он, надеюсь, будет когда-нибудь включен в ту «Revue des bevues», о которой мечтал еще Пушкин:

— Я не понимаю, как можно не хотеть узнать лицо человека, который спит рядом.

пожелание законное, слов нет… Мариэтта Шагинян подразумевала, конечно, пролетариат и упрекала «интеллигентов» в невнимании к нему. Сама она с первых дней революции только и делала, что «узнавала лицо спящего рядом» — и достигла в этом искусстве большой виртуозности. Можно ведь было грубо польстить пролетариату, сразу восхититься и начать славословия: лесть принимается, но лесть недорого ценится… Мариэтта Шагинян, человек умный, поступила иначе. Она долго колебалась. Долго боролась сама с собой. Размышляла, взвешивала то одно, то другое, давала понять, что «перестройка» стоит ей большой внутренней работы… Все это делалось не совсем напоказ, но и не так, однако, чтобы душевное просветление нашей беллетристки прошло никем не замеченным. И вот в результате этих сложных «мировоззренческих» сдвигов Мариэтта Шагинян подарила миру и революции «Гидроцентраль» – роман настолько созвучный всем последним устремлениям партийной критики, что большего и желать нельзя. Не так давно мне довелось писать об интереснейшей повести Рыкачева на тему о «приспособленчестве» — «Величие и падение Андрея Полозова». В этой вещи чрезвычайно проницательной тонко была разобрана «техника подлаживания» и было показано, как сам «подлаживающийся» порой себя обманывает, как принимает прислуживание за службу. Более чем вероятно, что с Мариэттой Шагинян произошло нечто подобное: на ложь грубую, примитивную ее писания не похожи. Кое-какие признаки того увлечения, о котором говорил Рыкачев, в них имеются и позволяют, вероятно, автору перед самим собой оправдываться. Но в целом «приспособленчество» все-таки очевидно — особенно заметно старание, трогательное, как у прилежной и послушной пай-девочки гимназистки. «Я все напишу, все сделаю, как вы хотите, а вы зато поставьте мне пятерку». Цель достигнута: пятерка поставлена. Из третьестепенной писательницы, какой была Мариэтта Шагинян до революции, ныне она стала «виднейшим мастером слова реконструктивного периода».

Отчасти ради нее введен даже новый термин в советскую критику: «союзник». Союзниками называют теперь некоторых из былых «попутчиков», которые «вплотную подошли к пролетариату»: Мариэтту Шагинян, Слонимского — за «Фому Клешнева» и в особенности за последние его устные выступления, поэта Тихонова за то, что ему внезапно «сделалось ясно, что он не может написать ни одного произведения, которое не предусматривало бы политического содержания» (речь на недавней «Творческой дискуссии», где вообще сказано было много замечательного, любопытного в качестве «человеческих документов»), Леонова — за «Соть». С «Сотью» роман Мариэтты Шагинян сопоставляется теперь постоянно, ибо оба эти произведения — «производственные», оба относятся к тому типу литературы, который ныне официально признан желательным и соответствующим духу времени. В отчете того же совещания писателей, о котором я только что упомянул — в Москве его назвали «творческой дискуссией», — говорится: